Польское Наследство - Владимир Романовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нет ли у тебя тайных запасов? – тихо спросил Гостемил.
Гужня не ответил, и еще больше помрачнел, а жена перестала рыдать и недовольно посмотрела на Гостемила. Болярин отошел в угол, сел верхом на длинный ховлебенк, и поманил Гужню к себе.
Дюжина византийских золотников легла на ховлебенк.
– Ох-хо, – неопределенно сказал Гужня, таращась на золото. – Это сколько же … это же … – Он стал подсчитывать в уме и быстро пришел к результату. – Две, нет … Пять с половиной кун получается!
– Ты, Гужня, прямо Архимедес, – похвалил его Гостемил.
И тайник нашелся. Более того, нашлась в этом подвальном тайнике печь с небывалой тягой, с выводом…
– Не скажу, куда выходит, – насупился Гужня.
Илларион стоял у выбитой двери и смотрел укоризненно на народ, толпящийся у поваленного забора.
– А вот что, люди добрые, чтоб завтра все у меня были в церкви на исповеди, – сказал он вдруг. – Накопилось, как я погляжу, за вами грехов.
– Хе, поп, ты не надейся … – раздалось из толпы.
– Не предавайся мечтаниям … – вторил первому голосу второй.
Но тут рядом с Илларионом появился огромный Гостемил с насупленными бровями.
– Как! – сказал он. – Вы отказываетесь? А ну, давайте-ка поименно. Пусть узнает Ярослав, какие у него добрые христиане в городе живут. Ты вот! Кто такой, где живешь? – он показал на первого попавшегося зеваку.
– Я-то? Я-то так просто, я ничего, – зевака отступил, попытался скрыться в толпе, но толпа поредела, и, подумав, зевака повернулся и бросился бежать.
И остальные, вспомнив, что у них есть какие-то дела немаловажные, тоже стали расходиться. Гостемил, подойдя к лежащей на боку возле стены тачке, поставил ее на колеса.
– Подойдет, – сказал он.
Вернувшись в лавку и приподняв крышку погребного люка, спросил, —
– Гужня, нет ли у тебя вина, заодно?
Понятно было, что в винные лавки соваться бесполезно – уж там все вынесли, и все тайники обнаружили.
Гужня не ответил. Жена его положила руку присевшему возле люка Гостемилу на плечо.
– Есть, болярин, – тихо сказала она. – Есть, но, сам понимаешь…
– Еще четыре золотника, – сказал Гостемил.
И хозяйка кивнула головой.
Купленную провизию вынесли в деревянных тонкостенных ящиках и погрузили в тачку. Илларион и Гостемил стояли на страже, пока Гужня с женой сновали из лавки в палисадник и обратно.
Гусляры куда-то исчезли, хороводы остановились, люди опомнились, глядя на разоренный торг. Само собой напрашивающееся сравнение пришло на ум одновременно многим, —
– Будто враг прошел с войском.
Печенежские юнцы притихли слегка, а ростовчане задумались. В конце концов, они в этом городе живут. Торг – часть города. Пьяные стали постепенно уходить с торга, поскольку им нечем было более поживиться.
Кому-то из коренных жителей пришла в голову неприятная мысль, и он высказал ее вслух, —
– А вот вернется Ярослав…
И каждый, кто валил забор палисадника, высаживал дверь лавки, обижал хозяев, сообразил, что его могли увидеть и запомнить. Торг начал пустеть.
Илларион, несмотря на повреждения и боль в ребрах и шее, хотел было помочь Гостемилу катить тачку, груженную съестным до верху, пока не понял, что Гостемил ничего катить не собирается.
– А как же … а что же? – спросил Илларион.
– Пойдем.
– А тачка?
– А тачку ты кати. Она не очень тяжелая.
– А … Э…
– Что?
– Ты мне не поможешь? У меня ребра болят.
– Я стар и немощен, – сказал Гостемил. – Кроме того, я сегодня намахался и натаскался, руки ссадил. Вот, полюбуйся. Видишь? И ноготь сломан, хорла. Да и вообще не люблю я – катать, носить.
Илларион, не ожидавший такого оборота дел, решил было, что Гостемил шутит, но вскоре понял, что – нет. Охнув, он ухватился за поручень и попытался толкнуть тачку, но под правым колесом лежал камень.
– Ты чуть назад откати, да разверни, – посоветовал Гостемил. – И изогнись так, чтобы не напрягать мышцы, которые возле ребер. А голову держи ровно.
Любое резкое движение отзывалось болью. Илларион кое-как приноровился, оттянул тачку, охнул, повернул, напрягся, еще раз охнул, и стал медленно катить, постанывая.
– Сожми зубы, – сказал Гостемил. – Оно так легче будет.
Илларион замычал носом от боли.
– Да иди быстрее. На ходу боль проходит легче.
Тачка покатилась к выходу из торга. Три оружейных лавки стояли нетронутые – на их крышах сидели, вертя головами и обсуждая события, парни с луками.
– И что же пишет тебе Нестор? – спросил Гостемил у Иллариона, выходя за ворота торга.
Илларион вскрикнул и остановился.
– Нет, ты не останавливайся. Если тебе трудно говорить на ходу, так не надо, потом расскажешь. Он все еще с Маринкой?
– Откуда ты знаешь? – простонал Илларион.
– Ты кати ее, гадину, кати. Откуда знаю? Ну, все-таки я друг его отца.
Некоторое время Илларион катил тачку молча. Через какое-то время не то боль поутихла, не то он привык, но, сжимая зубы, сказал он, —
– Он меня щадит.
– Кто?
– Нестор.
– Ага.
– А если они поженятся – что ж, я буду за них рад. А, хорла … – Он зажмурил глаза, но продолжал катить. – Могу даже обвенчать, – со злостью добавил он. – Не думаю, правда, что для этого они специально приедут в Киев. В Венеции полным-полно греческих церквей.
– Да. Византия. У Рима под самым носом.
Помолчали. Тачка скрипела, раскачиваясь на ухабах.
– А у тебя дочь есть, – сказал Илларион. – Не знал.
– Представь себе, я тоже не знал. Два дня знакомы. А ей уж восемнадцать, – Гостемил, степенно шагая рядом с тачкой, еще раз осмотрел руки. Никакие травы не помогут – неделю будет заживать, а ноготь месяц отрастать. Какая гадость.
– Красивая дочь у тебя? – спросил Илларион сквозь зубы.
– А тебе-то что?
Гостемил удивился собственному тону – подозрительному, строгому. Ага, понял он. Это, стало быть, отцовские чувства. Вот оно, значит, как это происходит. И обрадовался – испытывать отцовские чувства к Ширин оказалось делом приятным.
– Так просто, – Илларион опять охнул. – Ты не переживай. Ммм … Я, болярин, скорее всего однолюб.
Одного однолюба я уже знаю, вот и второй, подумал Гостемил. И думаете вы, однолюбы, что чувства ваши возвышенны и гармоничны, а на самом деле никакой пользы от них нет.
– Все, дальше не могу, болярин.
– Остановимся, сделаем привал. Уж прилично прошли, больше половины пути.
Они остановились. Лоб Иллариона, с синяком, покрыт был свежей испариной.
– Так что у вас тут все-таки происходит? – спросил Гостемил. – В Киеве?
И Илларион рассказал. Рассказывать было легче, чем катить тачку.
Уезжая в Новгород по срочному тайному делу, Ярослав оставил город на Костюху Рябого. И все шло, как всегда – сплетничали, женились, пили, дрались, ходили смотреть скоморохов, стояли на службе, писали доносы. Ни с того ни с сего в город нагрянул посадник новгородский Владимир. Каким образом он умудрился в пути разминуться с отцом – никто не знал. Костюху сместили, во главе городской дружины встал приближенный Владимира воевода Вышата. Затем в детинец пришла грамота (откуда и кем писанная – неизвестно) о том, что с юга к Киеву движется немалое чужеземное войско. Владимир, желая показать, что не хуже отца умеет принимать решения, оставил в детинце сотню ратников, а остальное войско послал на юго-западный хувудваг с приказом встретить и разгромить врага. Командовать войском назначил какого-то своего друга детства, а Костюху, протестовавшего, посадил в темницу. Потом, правда, выпустил.
– А почему не послали сперва лазутчика, в разведку? – спросил Гостемил.
– Послали, но он не вернулся. Тогда и порешили, что действительно войско идет.
Обычно, уезжая из Киева, Ярослав оставлял вместо себя Ляшко и Жискара. Эти двое прекрасно друг друга дополняли. А тут – взял обоих с собой. И две сотни ратников в придачу. Слухи о том, что правоохрана всего города состоит из двух дюжин ратников, одного сомнительного воеводы, а повелевает ими посадник новгородский, не вышедший доселе из отрочества, распространились среди низов общества. А тут еще прибыл из Константинополя, дабы заполнить освобожденное умершим митрополитом Иоанном место, некто Хвеопемпт. Именно этот аспект больше всего раздражал Иллариона.
– Я с Ярославом говорил множество раз на эти темы, мол, пусть Консталь нам назначит митрополита из своих, но киевских, которые с городом и людьми знакомы. И Ярослав был, вроде бы, согласен. Наши тутошние греки извелись все – каждый думал, что назначат его, и тогда он нам всем покажет, уж отведет душеньку за прежние обиды. Но в последний момент Ярослав передумал и не стал настаивать, и прибыл этот … да … – Иллариона презрительно хмыкнул. – По-славянски ни слова, руками пассы делает, как ворожиха, и пытается всем кланяться якобы по-киевски. Шапку снимет, присядет-привстанет, ноги раскорячит, и головой вперед, будто бодаться собрался. Вышел, стало быть, после разговора с князем … – Илларион глазами указал на Горку. – К народу. Толмача с собою рядом поставил. Народ любопытный собрался. А он им всем сходу отмочил про то, какие они в грехе погрязшие. И толмач радостно перевел. Оно, может, так и есть, но одно дело, когда кто-то из наших это говорит, а другое, когда приезжает такое вот чудо заморское, пальцем тычет, а голос-то писклявый. Стали смеяться, а он рассвирепел. Я был рядом, пытался его вразумить – а он слышать ничего не хочет. Потом обозвал всех грязными скотами и ослушниками, и велит толмачу переводить. Оно в Констале-то «грязные скоты» – выражение ходовое, примелькавшееся, никто всерьез не воспринимает, мол, здравствуй, грязный скот, а, привет, тыква старая. А у нас его не знают, не привыкли. Толмач мнется, а Хвеопемпт глазами сверкает, орет, настаивает. Толмач перевел. Народу много не нужно, обидчив народ. Стали расходиться, а он за всеми бегает, увещевает.