Польское Наследство - Владимир Романовский

Гостемил оглядел столб.

– Ты прав, – сказал он. – Столб оскорбителен и неэстетичен. Рельефы примитивные. Портит вид. Веревками? Хмм…

– Человек пять-шесть всего-то и нужно, – посетовал Илларион.

– Глубоко вкопан? – осведомился Гостемил.

– Не знаю. Думаю, локтя на два.

Меж тем мужья и жены постепенно рассредоточились в стороны от столба и скрылись, кроме Поруки и Астрар, а муж покойницы, взяв тело под мышки, начал его оттаскивать куда-то. Гостемил подошел к столбу и потрогал рукой шершавую поверхность. Появилась идея.

Но ход его мысли прервали.

Хоровод у колокола остановился, люди подтягивались, толпа росла.

– Вон тот, вон тот, у столба, – подсказывали кому-то в толпе.

– Тот? – переспрашивал он.

– Да, тот.

Из толпы вышел и приблизился к Гостемилу огромный ухарь лет тридцати, совершенно лысый, с громадными шарообразными плечами и бицепсами и противным, напоминающим морду грызуна, лицом.

– Вот этот? – спросил он, оборачиваясь к толпе и показывая толстым пальцем на Гостемила.

– Да, да, – радостно подсказали из толпы.

– Все знают Ярило-пекаря, – сказал, обращаясь одновременно к толпе и Гостемилу, ухарь. – Ярила-пекарь не прочь помериться силой с кем хочешь. Мне говорят люди, что ты махаешься прилежно, – он повернулся к Гостемилу. – Так надо помахаться со мной. Ежели выстоишь десятый счет, будет тебе почет и уважение.

Он обернулся к толпе, улыбаясь нагло, и толпа ответила ему улыбками.

Подсолнухи, подумал Гостемил, чувствуя приступ ярости. До чего ж они все-таки тупые! Не дожидаясь, пока ухарь снова повернется к нему, он схватил его за шею и предплечье и рывком вогнал лицом в столб. Ухарь слегка ошалел от такого поведения предполагаемого противника и собирался что-то сказать и сделать, но Гостемил, не выпуская его шеи, ткнул его в столб еще раз, и затем еще раз. Ухарь зашатался, качнулся вбок, чуть пригнулся, кровя лбом, носом, и губами, и Гостемил, коротко размахнувшись, ударил его кулаком, как молотом, в темя. Ухарь упал навзничь, раскинув руки.

– Ты и ты, – Гостемил наугад махнул двум парням в первом ряду толпы. – Уберите это, – он кивком указал на ухаря. – И в дальнейшем мое терпение прошу не испытывать, на сегодня оно кончилось совершенно, уверяю вас, люди добрые.

Толпа не огорчилась исходу короткого поединка – наоборот, прониклась еще большим уважением к Гостемилу, загудела одобрительно. Двое назначенных подбежали, посовещались, схватили Ярилу за ноги, и потащили прочь.

Переместившись к повозке с дровами (сгрудившиеся возле шарахнулись в стороны), Гостемил оторвал от нее и вторую оглоблю, а затем, взявшись за край, перевернул повозку на бок. Поленница посыпалась на землю, а народ вокруг еще раз восхитился – ну и силища!

Снова поставив повозку на колеса, Гостемил подтащил ее к столбу. Затем, зайдя с другой стороны столба, он уперся руками в грань, напрягся, и надавил, вкладывая в это движение всю силу и весь вес, и не почувствовал никаких изменений в положении четырехликого идола. Тогда, взявшись обеими руками за угол грани, обращенный к повозке, он потянул столб на себя. Столб стоял непоколебимо.

– Брось, болярин, это не для одного человека работа, – сказал Илларион, стоя возле повозки.

Гостемил уперся в левую по отношению к повозке грань и снова надавил изо всех сил. И почувствовал едва заметное движение в основании. Снова потянул. Снова надавил. И после этого, перейдя к изначальной грани, он уперся в нее плечом и, зычно крикнув басом, толкнул идола. Столб качнулся.

Восхищенная толпа застыла, глядя на невиданное зрелище – большого роста могучий человек раскачивает каменный столб вдвое выше и вчетверо шире его самого. Гостемил еще порасшатывал идола, и снова навалился плечом, и на этот раз, сперва медленно, а потом ускоряясь, столб повалился, выкорчевывая сам себя из земли, и упал на повозку. Затрещали борта и надосьники, и Гостемилу пришлось поймать основание столба и удерживать его некоторое время в равновесии, пока не погасла инерция. Оси и колеса выдержали. Толпа, недавно радовавшаяся идолу, теперь радостно одобряла падение идола.

Прицелившись на бугорок, торчащий над самой водой в пятидесяти шагах, Гостемил взялся одной рукой за основание истукана, а другой за покалеченный задний борт повозки, и напрягся. Сперва медленно, а затем быстрее и быстрее, повозка пошла к бугорку по ровному грунту. Еще быстрее, и еще быстрее. Оси отчаянно скрипели, колеса трещали – еще немного и сломаются. За двадцать шагов до бугорка стало полого, повозка покатилась легко, груз помогал движению, но левое заднее колесо потеряло две спицы. Это не имело значения. Гостемил перешел на бег. Разогнавшись, повозка с идолом взлетела на бугорок, проскочила край, прошла по дуге локтей двадцать, и, чуть замедлившись, под острым углом влетела в Днепр, подняв массивный столб брызг и погнав волну. Каменный идол соскользнул и исчез в воде, а сама повозка через несколько мгновений всплыла углом сквозь пену воронки.

Толпа, бежавшая за Гостемилом, восхищенно ахнула. Гостемил оглядел руки – в ссадинах и натертостях – и покачал сокрушенно головой. Но восторженный рев толпы ему, тем не менее, понравился. Возрастное это, что ли, подумал он, стал я падок на лесть? Поправив на плече бальтирад, он приосанился, снял шапку, пригладил волосы, и неожиданно весело подмигнул толпе. Толпа радостно засмеялась. Спустившись с бугорка, он направился к Иллариону, сопровождаемый восторженными мужчинами. Не хватает здесь баб, подумал Гостемил. Приятно, когда женщины визжат восторженно. Жалко, что Ширин дома. Рассказывать ей о произошедшем самому – неприлично. А была бы здесь – может, гордилась бы отцом.

– Илларион, я всего лишь хотел у тебя спросить – нет ли каких известий от Хелье?

– Нет.

Гостемил вздохнул.

– А что?

– Мне нужно … – Оглянувшись, Гостемил наклонился к уху Иллариона, – Мне нужно его предупредить, ему грозит опасность.

Илларион серьезно посмотрел на него неподбитым глазом.

– От Нестора получил я грамоту, купцы проезжавшие передали.

– Он знает, где его отец?

– Не думаю.

– Хелье обещал быть в Киеве до первого снегопада.

Гостемил провел рукой по щеке и посмотрел вверх.

– Вот и первый снегопад.

Снежинки вяло падали на землю и на людей, и тут же таяли.

– А скажи, Илларион, что происходит в этом замечательном, просвещенном и гостеприимном городе?

– Мне нужно на службу, – вспомнил вдруг Илларион.

– Хмм.

– Что?

– Церковь твою сейчас грабят, – сказал Гостемил.

– Как!

– Не суетись. А если ты там появишься, то, думаю, ее просто сожгут. С тобой вместе. Я бы проводил тебя домой, но мне нужно срочно вернуться в дом Хелье, там моя дочь. Поэтому – пойдем к Хелье, Илларион. Ты мне расскажешь обо всем, переночуем, а утром решим, что делать дальше.

Илларион, подумав, понял, что выбора у него, кажется, нет. Если он один пойдет сейчас – домой ли в Земский Проулок, в церковь ли, в толпе найдутся ищущие легкой безопасной забавы люди, нападут на побитого священника, и еще побьют, если не забьют до смерти.

Прошествовали к одной из лавок готовой одежды, запертой наглухо. Толпа осталась вне палисадника. Гостемил постучался.

– Кто там? Предупреждаю, что у меня тут пять лучников наготове, и собака злая! – донеслось из лавки.

– Это Гостемил!

Торговец, знавший Гостемила, загромыхал засовами и приоткрыл дверь.

– А, вот и хорошо. И святой отец здесь. Заходите, только быстрее.

Старый печенег украдкой глянул на толпу за изгородью, впустил гостей, и снова запер дверь.

Гостемил быстро подобрал себе два разных комплекта. Илларион выбрал один, и тут же переоделся, скинув рваную, запачканную грязью и кровью, робу.

– Теперь мне нужно женское платье, – сказал Гостемил. – Покрасивее.

– На какой рост, болярин?

– А вот с этого попа она ростом, – ответил Гостемил.

Поп недоуменно поднял бровь и сморщился от боли. Подобрали пестрый наряд, и даже сапожки на меху нашлись.

– Только сапожникам не говори, болярин, – предупредил торговец. – Мне сапогами торговать нельзя, у нас договоренность.

Краденные, понял Гостемил. Но он спешил, и ему было не до щепетильности.

Толпа поредела, но все же к продовольственной лавке Гостемила и Иллариона сопровождали человек двадцать. Гужня, торговец готовой едой, неплохой кулинар, утешал жену, плачущую горько. Забор повален, дверь выбита, лавка разграблена. Ни Гужню, ни толстую жену не тронули. Даже странно. На полу валялись оброненные при выносе кушанья, разбитые горшки, плошки, и кувшины.

– Вот, болярин, даже прилавок вынесли, посмотри, – пожаловался Гужня.

– Вижу.

Продольная печь за прилавком смотрела укоризненно на гостей. Обычно в дневное время в ней горел огонь, стояли горшки. Илларион только хмыкнул. Ему хотелось покачать головой, сожалея о невежестве и злобе людской, но болела шея.