Толкин и Великая война. На пороге Средиземья - Джон Гарт

по Лидсу. В 1924 году Толкин стал профессором Лидского университета, но на следующий год был избран на должность профессора англосаксонского языка Ролинсона и Босворта в Оксфорде. К тому времени он уже был отцом троих маленьких сыновей.

Однако еще бо́льшую трудность для Толкина представлял его дотошный перфекционизм. Сам он отлично это сознавал и много лет спустя написал рассказ-притчу «Лист работы Ниггля», в котором с этой же проблемой сталкивается художник, обреченный так и не закончить свое грандиозное полотно – изображение дерева. В грядущие годы легендариуму предстояло разрастись в обширную и сложную совокупность переплетенных исторических хроник, саг и генеалогий, фонологий, грамматик и лексиконов, а также филологических и философских изысканий. Если бы Толкина предоставили самому себе, скорее всего, он не закончил бы в жизни ни одной книги. Ему были остро необходимы издательские дедлайны и заинтересованные читатели.

Еще в ноябре 1917 года его старый школьный учитель Р. У. Рейнолдс заявил, что «чрезвычайно заинтересовался книгой сказаний, над которой вы работаете» и настоятельно попросил Толкина прислать ее ему, как только «книга будет в состоянии пуститься в путь». Но в 1922 году Рейнолдс и его жена, романистка Доротея Дикин, переехали для поправки здоровья на Капри, в Неаполитанский залив, а когда после ее смерти в 1925 году Рейнолдс снова списался со своим бывшим учеником, Толкин давно забросил незавершенные сказания. Вместо того он послал на Капри несколько стихотворных произведений, в том числе две поэмы, над которыми работал в тот момент: аллитерационную песнь о Турине и рифмованную «жесту» о Берене и Лутиэн Тинувиэли (как она стала зваться теперь). Рейнолдс не сказал почти ничего хорошего о первой, а вторую счел многообещающей, но затянутой. Он был верен себе. «Кортирион среди дерев» – стихотворение, которое Дж. Б. Смит пронес сквозь окопы Тьепвальского леса «как сокровище», – Рейнолдсу показалось просто-напросто «очаровательным», но не то чтобы впечатляющим. До «Лондонского совета» 1914 года Толкин говорил Уайзмену о том, что, как ему кажется, в преобладании эстетизма над нравственностью у Смита на самом деле повинен Рейнолдс. С тех пор Уайзмен уже отмечал, что поэзия Смита выше понимания Рейнолдса. Если так, то и стихи Толкина вряд ли были Рейнолдсу созвучны.

Поэма о Турине дальше не продвинулась, хотя над жестой Толкин проработал еще несколько лет. Однако ж на главный мифологический замысел Толкина вмешательство Рейнолдса повлияло самым радикальным образом. Чтобы объяснить своему бывшему учителю предысторию, необходимую для понимания двух эпических песней, Толкин суммировал «Книгу утраченных сказаний» в «очерке» мифологии. Столь многие его идеи, лингвистические разработки и стилистические предпочтения успели поменяться, что «Утраченные сказания» в исходном их варианте теперь казались автору неудовлетворительными. Возьмем лишь один из ключевых примеров: Сильмарили, их создатель Феанор и семеро его одержимых клятвой сыновей обрели центральную роль в том, что касается сюжета и тематики, – роль, едва намеченную в «Утраченных сказаниях». В итоге краткий пересказ стал заменой исходного текста. По большому счету сказания, старательно записываемые в тетрадках начиная с конца 1916 года и далее, были навсегда убраны в стол. Когда Толкин снова вернулся к работе над мифологией в целом – или к «Сильмариллиону», как он стал называть свой труд, – он обращался не к «Утраченным сказаниям», но к очерку.

В результате этого решения из исходной мифологии одним махом были убраны приземленность, живость и юмор. Остается только сокрушаться, что Толкин ужал эти сказания, при том что, имей он больше времени и не будь он таким перфекционистом, он мог бы расширить каждое из них и создать нечто соизмеримое с псевдосредневековыми романами Уильяма Морриса: Толкин, несомненно, превосходил Морриса и силой воображения, и мастерством описаний. Но в последующих версиях и в финальном «Сильмариллионе», опубликованном посмертно в 1977 году, материальные и психологические подробности эпических поэм тоже были по большей части опущены. Валар становились существами все более социальными и антропоморфными, но, пожалуй, все менее интересными. История – обрамление с ее городом среди вязов, причудливым эльфийским домиком и грезящим мореходом практически исчезла. Отвергнута была и долгая «английская» предыстория между путешествием Эаренделя и Исходом. «Сильмариллион» во всех его версиях отходит от волшебной сказки; «соприкосновение с землей», что некогда казалось Толкину столь важным, сходит на нет, а эпические герои зачастую сливаются с «обширным фоном».

Еще во время войны и Уайзмен, и Рейнолдс предупреждали Толкина о такого рода проблемах. Рейнолдс в свое время утверждал, что в «Кортирионе среди дерев» «недостает жизненного опыта». Каким-то непостижимым образом закрывая глаза на грубый факт – бойню на Сомме, – Уайзмен в 1917 году считал, что Толкин испытал и пережил недостаточно, чтобы писать в полную силу, и, следовательно, должен все-таки начать с эпоса, «единственной формы серьезной поэзии, доступной поэту, пока что слишком мало знающему о жизни», – как сам он выразился. Доводы его были ложны: «В эпосе ты не притворяешься, будто описываешь реальную жизнь; так что жизненный опыт не требуется», – уверял Уайзмен. А вот предсказание его сбылось: «Ты не можешь сочинять эпосы всю свою жизнь; но пока ты не научишься делать что-то еще, тебе просто-напросто приходится сочинять эпосы». Однако прокладывать свой путь в одиночку Толкина заставляла отнюдь не неопытность, но уважение к эпосу как к литературной форме. Другие формы он всерьез не рассматривал. Как отмечал Уэйн Г. Хэммонд, именно сочинение историй для детей «давало ему возможности (или оправдания) для того, чтобы поэкспериментировать с другими видами повествования, нежели формализованная проза или поэзия, к которым он прибегал, создавая свою мифологию».

Со смертью Дж. Б. Смита Толкин утратил «ярого и беззаветного почитателя». Уайзмен порою находил произведения Толкина поразительными и бесподобными, и у друзей были общие интересы – например, артуровские легенды. Но эти двое частенько конфликтовали: ценя хороший спор, они то и дело задевали друг друга. Такого рода проблемы в школе решались быстро, а вот в ходе долгих промежутков между письмами только усугублялись. Прямолинейный Уайзмен не скрывал, что «Утраченные сказания» в целом не находят в нем отклика, хотя никаких подтверждений того, что он их прочел, нет. В 1917 году он заявил Толкину, что тот не может соперничать с Александром Поупом или Мэтью Арнольдом и что этому замыслу суждено просто-напросто послужить прелюдией к чему-то более сто́ящему. Уайзмен допускал, что из него может родиться эпос, или великая поэма, или целая мифология, но настойчиво советовал: «Хотелось бы мне, чтобы ты уже миновал эту стадию и занялся чем-нибудь еще».

Уайзмен и Толкин виделись друг с другом иногда, от случая к случаю, но когда один стал директором школы, а другой профессором в Оксфорде, они постепенно осознали, что у них очень