Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот в это-то время, я помню, как-то раз, будучи на одном из четверговых Гречевых собраний, описанных мною со всею мелочною, почти бальзаковскою подробностью еще в прошлом, 1871 году и напечатанных г. Кашпиревым в его журнале «Заря»[778], я высказывал сетования мои на почтеннейшего А. И. Фрейганга, который в какой-то моей статье, печатавшейся тогда в «Детском журнале» А. Н. Очкина[779], сильным росчерком пера, обмакнутого в ярко-карминные цензорские чернила, сделал довольно существенные изменения, не дозволив изображенному мною в означенной статье русскому крестьянскому мальчику умирать голодною смертью, причем цензор заменил причину смертного случая простудною болезнью, что совершенно уродовало значение всей статьи и давало ей положительно иной характер. Амплий Николаевич Очкин, который, помнится, впоследствии сам был цензором, обратился к цензору с объяснением о том, что изменение этого рода перековеркает суть всей статьи и нарушит моральную идею, в ней проведенную автором, т. е. Виктором Бурьяновым (мой псевдоним того времени), почему редактор А. Н. Очкин просит г. цензора А. И. Фрейганга отнестись снисходительнее к факту голодной смерти русского крестьянского мальчика. Андрей Иванович Фрейганг, всегда строптивый и настойчивый, когда дело велось на письме, и почти всегда мягкий и сговорчивый, когда автор упрашивал его в его кабинете (причем Андрей Иванович мог себе всласть часа с два ломаться и кобениться над автором), отвечал Амплию Николаевичу письменно весьма категорически на обрывке от его же письма к нему: «Не могу, не могу, не могу! Согласен, впрочем, на голодную смерть мальчика, ежели автор перенесет действие из России, например, в снежные долины и горы шведской Финляндии, за Торнео, так как в России никто с голода не болеет и не умирает, и у нас голода никогда не бывает и не бывало». Последние слова эти были крепко подчеркнуты.
Когда я на вечере у Греча вслух прочел эту доставленную мне от редактора цензорскую записку, Н. И. Греч с обычными своими ауськами и кривляньями расхохотался и воскликнул:
– О, этот Андрей Иванович Фрейганг великий человек на всякие меры предосторожности и нюхом знает, откуда какой ветер дует и даже откуда дуть может…
– Как бы то ни было, – заметил я, – но все эти переделки статей из-за разных случайностей до неимоверности скучны и несносны.
– Пожили бы вы, батенька, – возразил Греч, – в наши времена, например, в двадцатых годах, когда преобладало в цензуре голицынское[780] благочестие и когда всех издателей, авторов и редакторов терзал знаменитый Александр Иванович Красовский, – не ту бы еще песенку запели, да и петь-то громко не дерзали, хотя Воейков и пустил в ту самую пору свою знаменитую эпиграмму:
…Это что?.. Устав алжирский
О печатании книг…
Вкруг него кнуты, батоги
И Красовский… ноздри рвать![781]
– Вы были у этого знаменитого гуся в переделах, Николай Иванович? – спросил кто-то из гостей.
– А как же, – объяснил Греч, – да и в каких переделах бывал я в то время, когда этот голицынский подлипала, аракчеевский руколиз и tout de bon[782] крестившийся на Фотия, словно на святого отца, Красовский был цензором моего «Сына Отечества». Он в особенности свирепствовал во время великого поста, преимущественно против тех стихов, какие в журнале моем печатались. Раз хотел я поместить перевод известного стихотворения Мильвуа «Chute des feuilles» («Падение листьев»), сделанный Туманским. Вдруг стихи эти возвращаются ко мне от цензора с вымаранными восемью стихами. Как сейчас помню эти восемь стихов; вот они:
Но если дева, мне драгая,
Под покрывалом, в тишине,
Как призрак из-за древ мелькая,
На грустный холм придет ко мне,
И плакать простодушно будет,
И робко вымолвит: люблю!
Пусть легкий шорох твой пробудит
Тень умиленную мою.
Независимо от этих восьми, цензор вычеркнул еще два следующие стиха в конце, а именно:
А с милой лаской на устах
Туда не приходила дева.
Против первых восьми вычеркнутых стихов Красовский написал: «Какая дева?» Автор, г. Туманский, пометил свою статью девятым марта, и тут премудрый цензор прописал пояснение того, почему он предал невинные стихи эти полнейшей неизвестности. Вот это оригинальное его пояснение: «9 марта 1823 года, т. е. в один из первых дней великого поста, весьма неприлично писать о любви девы, неизвестно какой, когда говорят о материнской любви и о смерти. При том, nota bene, „Сын Отечества“ читают люди степенные и даже духовные». – Каков кретен[783]-фарисей! Мало этого, в том же году в № 11 «Сына Отечества» назначался у меня «Романс с французского», написанный одним Константиновым, помнится, каким-то учителем Петропавловского училища, где я тогда преподавал русскую словесность. Из романса этого Красовский, нарушая и ломая смысл, выкинул следующие стихи:
1) И вздох хозяйки молодой.
2) Красавица-обвороженье!
И сердце кинулося в плен…
3) И жертва страсти неоткрытой.
Выставив свои карандашные nota-bene при этих четырех стихах, Красовский написал: «Сии стихи прилично будет напечатать в № 18 или 19 „С[ына] О[течества]“. Теперь сыны и дщери церкви молят Бога, с земными поклонами, чтобы он дал им дух целомудрия, терпения и любви (совсем другой, нежели какова победившая французского рыцаря). Надеюсь, что и почтенный сочинитель прекрасных стихов не осудит цензора за совет, который дается от простоты и чистого усердия к нему и его читателям»[784].
Такое подвижничество цензора Красовского всех нас очень рассмешило и убедило в том, что все придирки цензоров тридцатых и начала сороковых годов не что иное, как незаметные безделицы в сравнении с самоуправством хоть бы этого самого Красовского.
Совершенною противоположностью цензорам времен двадцатых годов
