Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто-то из моих московских знакомых привез мне однажды, в 1848 году, когда у нас свирепствовала вторая петербургская холера, стишки не то чтобы очень остроумные, но нигде еще не напечатанные, которые кем-то в Москве были написаны по случаю первой холеры 1831 года. В медицинском отделе «Эконома» постоянно тогда печатались наставления и рецепты антихолерного характера, и я, желая поразнообразить эту рубрику рецептов в стихах, и в стихах-то довольно забавных, шутки ради назначил эти стишки в один нумер августа месяца 1848 года именно в то время, когда холера была очень сильна и когда Иван Иванович Излер на Минеральных водах[805] ежедневно угощал публику целыми оксофтами[806] горячего глинтвейна, дикими песнями цыган и ученостью белой корсиканской лошадки и черной собачки Мунито, вследствие чего Василий Степанович Межевич в каждом нумере своей «Полицейской газеты»[807] воспевал похвалы в прозе и в водевильных куплетах врагу и победителю холеры «почтеннейшему гражданину» Ивану Ивановичу Излеру.
Вот, однако, те стихи, какие мною назначены были в один из нумеров «Эконома»:
Возьми рассудку восемь гранов,
Пять лотов сердца доброты,
Шесть драхм сердечных минералов
И столько ж мысли простоты.
Толки все это камнем веры,
Прибавь терпения без меры,
Сквозь сито совести просей
И в чашу мудрости глубоку
Сто унций умственного соку
На специи сии налей.
Покрой игрой воображенья,
Молитвой теплою согрей —
Любви, покорного смиренья.
И в этом можешь эликсире
Найти все то, что нужно в мире
Для жизни, счастия людей!
Садись пред зеркалом природы,
Сочти лета свои и годы
И понемногу капли пей[808].
Кажется, трудно найти что-либо невиннее и простодушнее? А со всем тем цензор расходился и счел себя обязанным стрельнуть таким выстрелом в меня, грешного: «Уничтожаю эти злые стихи, которым нигде не может быть места, а тем более в „Экономе“, программа которого стихотворений не компортирует[809]. Автор этих стихов, по-видимому, имел зловредные стремления, постаравшись, сообща с простонародьем, представить врачебный факультет в несимпатичном виде».
Впоследствии, при таких благонамеренных и просвещенных министрах, какими тогда явились Авраам Сергеевич Норов и А. В. Головнин, цензурные строгости значительно уменьшились в принципе; но тем не менее нередко случались странные случаи в частности. Ежели г. Бекетов и некоторые другие цензора действовали очень рационально, гуманно и просвещенно, то один из их товарищей, впрочем, добрейший, милейший, честнейший, благонамереннейший и весьма образованный, владевший чуть ли не шестью или семью иностранными языками как русским, Карл Станиславович Оберт (ум. 1871 г.) оставил по себе память, подобную памяти Красовского.
В 1858 году Карл Станиславович цензировал детский журнал «Час досуга», который издавала и редактировала моя сестра[810]. Я помогал сестре в затруднительных для нее сношениях с цензурою, почему очень часто виделся с Карлом Станиславовичем, выражавшим постоянно одну как бы окончательно и бесповоротно поразившую его мысль, именно ту, что он недолго посидит цензором. Он жил в 8-й линии на Васильевском острову, и всегда, когда я его заставал дома, он мне указывал на занавесы к окнам, лежавшие на паркете, и говорил: «Не стоит развешивать: того и гляди, что столкнут с места злачна в тьму кромешную».
Раз он пригласил меня очень рано к себе для «конфиденциального» объяснения. Что же было поводом к этому объяснению? Разносчик из типографии, принесший корректуру двух листов печати, ушел, не желая ждать 5–6 часов сряду, и обещал, по истечении этого времени, прийти. Я, изволите видеть, был приглашен для внушения типографии не держать «дерзких» рассыльных – и, разумеется, я отказался от этого, предоставляя г. цензору обратиться к фактору типографии г. Тиблейна и К°. Он это и исполнил, и когда явился к нему из типографии фактор, то г. Оберт велел своей служанке разложить в зале на стульях: мундир, белые брюки, шляпу с витушкой[811] и шпагу, а сам вышел к фактору почти в одном белье, неся все ордена и медали свои в руках. Бедный фактор был убежден в том, что г. цензор рехнулся, а г. цензор на другой или третий день объяснял мне с видом таинственным, что его «внушение» принесло плоды. В другой раз г. Оберт опять сетовал мне на безнравственность типографского другого рассыльного, который сладострастно целовал его кухарку-чухонку, далеко не красавицу и не молоденькую. Карл Станиславович серьезно находил, что подобные безнравственные проявления рассыльного, носящего корректуру журнала, назначенного для детского чтения, могут вредно повлиять на нравственность юных читателей и читательниц моей сестры.
Еще помню, была назначена сестрою моею какая-то детская фантастическая сказка, переведенная из какого-то иностранного журнала, под названием «Кошачий мир»[812]. Карл Станиславович хотел непременно видеть во всех действующих лицах этого рассказа – котах, кошках и котятах – тогдашнее наше высшее современное общество, и мы пробились с почтенным г. Обертом две или три недели, пока успели уломать его пропустить эту статью, причем он взял с сестры и с меня формальное на гербовой бумаге обязательство в том, что ежели из-за этой статьи он лишится места, то ежедневно наш обед будет к его услугам. Само собою разумеется, что статья оказалась самого невинного характера, г. Оберт из-за нее места не потерял, и наше обязательство осталось ни при чем. Затем Карл
