войны 1812 года, по усиленной своей просьбе и ходатайству тогдашнего военного министра и главнокомандующего действующею армиею Барклая де Толли, был из действительных статских советников переименован в чин генерал-майора, будучи назначен в должность генерал-провиантмейстера действующей армии[833], когда, само собою разумеется, почтенному Егору Францовичу в сопровождении некоторой свиты из необходимейших чиновников приводилось в нескольких колясках, бричках и перекладных телегах проезжать изрядные пространства по дорогам между заготовительными пунктами провианта. При этих переездах, понятно, генерал-провиантмейстера сопровождал военный кавалерийский конвой, состоявший преимущественно из улан и казаков на конях с пиками, у первых с развевающимися флюгерами, у вторых без флюгеров. Старожилы, знавшие Канкрина еще в те времена, то есть за семьдесят три года пред сим, рассказывали пишущему эти строки, родившемуся именно тогда, то есть в 1812 году, конечно, не при рождении его, а когда в начале тридцатых годов он, будучи юношей, сотрудничествовал уже в тогдашней единственной частной газете – «Северной пчеле», принадлежавшей тогда известному нашему грамматику Николаю Ивановичу Гречу, что граф Канкрин (тогда еще просто вовсе не граф, а генерал-майор Канкрин) имел странную слабость ко всем воинским почестям и беспрестанно любовался своим молодецким конвоем, которому, невзирая на свою чрезвычайную расчетливость, смахивавшую иногда на скряжничество и даже плюшкинство, довольно щедро выдавал из собственного жалованья рубли «на водку». А раз как-то, как рассказывал нам один заслуженный казак, которого мы знали в конце двадцатых годов, именно в 1829-м, придворным лейб-казаком государыни императрицы Александры Федоровны, случилась такая оказия, что по необыкновенно узким тропкам невозможно было пробраться в колесных экипажах, отпущенных в дальний объезд, а надо было пробраться не иначе как верхом на коне. Как быть? Генерал-провиантмейстер, хотя и генерал-майор, следовательно, в ботфортах со шпорами, а в жизнь свою, и тогда уже не слишком-то юную, никогда в седло не садился и ноги в стремя не вкладывал, почему на каком-нибудь лихом донце или на бешеном башкире[834] ему и думать нельзя было ехать. Однако случай выручил: в это самое время от старости и дряхлости скончался один девяностотрехлетний есаул близь расположенной казачьей сотни, после которого остался в наследство его правнуку, молодому хорунжему, никуда ему, юноше рьяному и ездоку сорвиголова, [не нужный] саврасенький меринок с сединою серебряною в гриве и в челке. На этом буцефале мог смело ездить шестилетний мальчуган, а наезжен старичок-конек покойным своим владельцем был знатно: не знал ногайки почти отродясь и ходил на шелковых вместо ременных поводьев, понимая слова, что твоя ученая собака. Егору Францовичу разъяснили все достоинства Савраски, и он, никогда не ездив верхом, вскарабкался на казачье седло с удобною подушкою, служившею 93-летнему старцу есаулу, и смело поехал, похлопывая старого конька рукою в толстой замшевой перчатке по правому плечу и расхваливая приятную иноходь и примерное послушание «милого Зафраски», как он всегда плохо до конца жизни выговаривал русские слова, хотя писал по-русски так правильно, что первые наши тогдашние грамматики, Греч и Востоков, никогда не могли найти в его писании на русском языке ни одной орфографической ошибки. С этих пор, то есть со дня, как ему привелось проехать верст десять или одиннадцать на старом саврасом иноходчике, Канкрин стал не только убеждать себя, что он военный; но еще он верил тому, что езда эта чуть-чуть не на лошади-автомате делала его решительно кавалеристом и, чего доброго, почти наездником. Люди, знавшие Канкрина близко, неоднократно слыхали из уст его слова: «наши братья военные» или «наши братья кавалеристы». Это, конечно, для столь серьезного ученого мужа и государственного почти беспримерного человека была слабость довольно забавная, слабость, заставившая его чуть не со слезами умолять императора Александра Павловича о сохранении ему до самой его смерти права ношения военного генеральского мундира. Помня биографические (жизнеописательные) подробности всех знаменитейших мужей, как современных, так [и] прежних и даже из древней греческой и римской историй, нельзя не прийти к тому убеждению, что не было ни одного знаменитого человека на каком бы то ни было поприще без того, чтобы он не платил дани какой-нибудь более или менее забавной странности, нисколько, впрочем, не умалявшей его заслуг и достоинств в глазах справедливых современников и благодарных потомков.
До половины тридцатых годов, когда министр финансов переселялся на летний сезон из города на дачу в Лесной корпус, тогда состоявший в его ведении вместе со всеми государственными имуществами, составлявшими часть Министерства финансов, граф Егор Францович лето всегда проводил в Летнем саду, в так называемом Летнем дворце императора Петра Первого. Здесь-то в Летнем саду в конце двадцатых и начале тридцатых годов посетители сада в различные часы дня, часто очень рано утром или поздно вечером, в разных аллеях встречали графа Канкрина, большею частью в одной и той же позе с руками, закинутыми за спину. Зимою набережная Фонтанки, редко Невы, а иногда Невский проспект были местами прогулок графа Егора Францовича. Прогуливаясь, он отдыхал от дел государственных, сопряженных с головоломною работою и упорною, утомительною усидчивостью. Впрочем, и во время этих одиночных прогулок Канкрин не мог оставаться праздным и превратиться в уличного бродягу, он и в это время не расставался со своими думами и глубокими соображениями. Поэтому он почти никогда не отвечал ни на чьи поклоны, а отдававшим честь его наружным знакам генеральства иногда отвечал кивками, очень редко прикладыванием пальцев правой или левой даже руки к переднему углу треугольной шляпы. Летом или зимою до начала сороковых годов, когда носились еще треугольные шляпы, мы, старожилы петербургские, помним Канкрина всегда в шляпе необычайно высокой, неуклюжей, с белым, далеко не безукоризненной свежести султаном из перьев, то очень мелких и коротких, то до того длинных, что они, падая с тульи, касались его воротника сюртука или шинели. Но когда в 1842, кажется, году все военное сословие России облеклось в каски[835] с совершенным изгнанием треугольной шляпы, он стал являться в каске, однако почти всегда без перистого султана. Эта каска, сама по себе довольно грациозный и воинственный головной убор, сидевшая, однако, на его мыслящей голове вроде, как говорится, седла на корове, была не тяжелее обыкновенной фуражки, так как граф заказал ее в магазине офицерских вещей Лихачева по своему собственному своеобразному рецепту: она была сшита из тонкого сукна и самой нежной лакированной клеенки, металлический же прибор был из легонькой латуни. Зимою каска эта была на вате и снабжалась наушниками. Слышали мы, что эта оригинальная каска старика министра была предметом разных разговоров и толков между теми из членов Государственного совета, которые состояли
