Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он конвульсически передернулся всем своим выразительным лицом, что бывало постоянно, особенно в разговоре мало-мальски одушевленном, и сказал, понюхивая табак, захватываемый из табакерки обрубками своих пальцев:
– Эх, брат, молодо-зелено, в Саксонии не была! Зачем вру я всю эту про свою персону белиберду, которая так всегда бесит мою благоверную? Затем, вишь, брат Володя, чтоб маленько этим всем как бы пококетничать и больше интереса от публики к своей персоне привлечь. Ну, понимаешь? А кроме этого еще скажу и то, что, когда по божьей и монаршей милости, да по начальственному усмотрению сделался я начальником, сначала фельдфебелем, а там еще в поручичьем ранге ротным командиром, так привык эту сказку рассказывать перед солдатиками, чтоб, во-первых, им субординац-регламент внушить обстоятельнее; а во-вторых, и для того, чтоб их любовь ко мне была все возрастающею, а не умаляющеюся. Я, брат, в службе таков, что у меня всяко лыко в строку и всяка вина виновата; да и держусь я святой нашей пословицы: «За одного битого двух небитых дают». А уж коли скомандуют: «Вольно, марш по квартирам!», я с солдатиками тотчас во всякое санфасонство[770] вхожу и, помилуй бог, чего уж не переврешь с ними, распроказниками[771]. Да все ведь это ты читал в моей «Переписке русских солдат».
После этого понятно, почему я сто раз слышанного мною рассказа Ивана Никитича о палочьях и о причинах его конвульсических подергиваний плечом оторванной руки и лицом не рассказал в статье моей подробно, а передал только слегка и с моими личными опровержениями, основанными на сейчас только приведенном разговоре. К тому же и причиною этих подергиваний было вовсе не то, что Иван Никитич выставлял, а просто жестокая контузия, поразившая его в то самое время, как во время Польской войны в 1831 году ему под Минском ядром оторвало руку.
Что касается до второго сообщения г. Стромилова, очень интересного, об участии, какое в начале сороковых годов император Николай Павлович принимал в драматическом представлении «Кремнев», принадлежавшем перу И. Н. Скобелева, то я об этом обстоятельстве не мог ничего сказать также потому именно, что в эту пору я очень редко видался с Иваном Никитичем, живя почти безвыездно вне Петербурга, хотя и в близких окрестностях, в Удельном земледельческом училище, где четыре тогда года служил помощником директора этого замечательного и удивительного в свое время заведения[772].
Со всем тем, я очень благодарен почтенному сообщителю, г. Стромилову, и убедительнейше прошу и других лиц, знавших Ивана Никитича и имеющих в своих кабинетных записках какие-нибудь об нем любопытные сведения, сообщать их, адресуя или лично передавая в редакцию газеты «Русский мир», которая, конечно, все это не откажется напечатать на своих столбцах, как теперь делаем мы это с сообщениями г. Стромилова, передаваемыми нами без всяких переделок. Вот эти сообщения:
I. На вопрос, отчего происходят подергивания и конвульсии, ветеран раз рассказал: «Это, братец, последствия палочного угощения. Ты возьми начало моей службы: я был мальчишкой, сидельцем в кабаке, когда старшой брат уже был фельдфебелем; пришла моя очередь в солдатчину; попал я в роту к брату. Не давалась мне солдатская эта вся наука. Чтобы приохотить меня, брат сначала ставил меня в полной походной амуниции на часы; потом – под три ружья на часы (два ружья в руках, третье надето на штыки); ставил еще ворон стрелять (стоять долго, держа ружье на прицеле вверх). При всем этом попадало мне без всякого счета многое множество колотушек. Но и это не помогло мне изучить военное искусство. Тогда начали меня нещадно бить палками. Словом сказать, брат отчески заботился обо мне, и уж затем, бывало: „Кого бьют палками?“ – „Ивана Скобелева“. – „Кого на гауптвахту на хлеб и воду посадили?“ – „Ивана Скобелева“. – „Кто лядящее всех в роте?“ – „Иван Скобелев“. – И решено было, вишь, Ивана Скобелева, как неспособного к фронту, – в барабанщики. Но и тут участь моя не полегчала. Невыносимо мне это было, и стал я проситься из желторукавников опять во фронт. Трудно было добиться этого, однако назначили, и назначили-то в другую роту, уж не к брату. Принял мать-амуницию, как дорогой подарок: решился во что бы то ни стало сделаться лучшим из сотоварищей-солдатиков. И скоро услышал православный народ иную песню: „Кого на ординарцы послать?“ – „Ивана Скобелева“. – „Кого сделать ефрейтором?“ – „Ивана Скобелева“. – „Кого в унтер-офицеры произвести?“ – „Ивана Скобелева“. – Пришло время, и Иван Скобелев с серебряным темляком на шпаге[773] и в эполетах, офицер сиречь[774]. Стал на свою, то есть на настоящую дорожку Скобелев, и теперь, как видишь, – генерал в лентах и в звездах, ваше высокопревосходительство и комендант с. – петербургской Петропавловской крепости. Да, брат, есть чем вспомнить заслугу и, главное, дисциплину и родную ее сестру, субординацию!»
II. «Вот, брат, книжица, – для театра пишу. Эх! куда меня, солдафона, с легкой руки растреклятого этого проказника Греча, угораздило! – говорил однажды Скобелев, показывая переписанную каллиграфическим писарским почерком рукопись „Кремнев-солдат“. – Да знаешь ли, кто у меня цензором-то? Сам государь-батюшка!» – И Скобелев бережно перелистывал рукопись, переплетенную в зеленый сафьян, раскрывал ее в одном месте и говорил, указывая на некоторые строки: «Это все государевы пометки». В числе этих пометок была одна, заключавшаяся в жалобе крестьянина эскадронному командиру на молоденького юнкера, что «дочку его цалует все». – «Ну, хорошо!» – замечает командир. «Какое хорошо! – возражает мужичок. – Ведь он ее до крови расцеловал!»
Лица из публики, знавшие про эти «государевы пометки», а всего больше все знакомые Скобелева особенно дружно на александринской сцене аплодировали мужицкой жалобе на почти ежедневных представлениях страшно полюбившегося «Кремнева-солдата», на которых часто бывал покойный Николай I.
К истории нашей литературы недавнего прошлого
(Из «Воспоминаний петербургского старожила»)
Известны цензурные строгости прежнего времени, доходившие, например, до того, что внизу линеек литографированного транспаранта, украшенного единственными словами: «Транспарант, № 5-й», красовалась строчка: «Печатать дозволяется, цензор такой-то». Известно, что один из цензоров (Ахматов) изгонял выражение «вольный дух» из поваренных книжек К. А. Авдеевой, советовавшей ставить пирожную опару в вольный дух, т. е. в нежаркую печь[775]. Он же, г. Ахматов, цензируя записки археологического общества[776], состоявшего под президентством герцога Максимилиана Максимилиановича Лейхтенбергского, настаивал на том, чтобы в описанной какой-то старинной медали петровского времени слово «царь», значившееся на медали, было заменено словом «император», на том основании, что Петр I во
