Агония и возрождение романтизма - Михаил Яковлевич Вайскопф

«как и почему» тот внезапно сделался коммунистом, В. Ходасевич подчеркивает его политическую косность, стихийную неприязнь к марксизму и общее идеологическое невежество, которое компенсировалось зато эстетическим приспособленчеством к любой социальной ситуации. Помимо прочего, Ходасевич заметил по поводу его «радикальных стихов из эпохи 1905 года»:

Знаменитый «Каменщик» также не выражал взглядов автора. Это – стилизация, такая же подделка, такое же поэтическое упражнение, как напечатанная тут же детская песенка про палочку-выручалочку, как песня сборщиков («Пожертвуйте, благодетели, на новый колокол») и другие подобные стихи. «Каменщик» точно так же не выражал взглядов самого Брюсова, как написанная в порядке «исчерпания тем и возможностей» «Австралийская песня»:

Кенгуру бежали быстро —Я еще быстрей.Кенгуру был очень жирен,И я его съел.

Самое происхождение «Каменщика» – чисто литературное. Это – не более и не менее, как исправленная редакция стихотворения, написанного еще до рождения Брюсова. Под тем же заглавием оно напечатано в «Лютне», старинном заграничном сборнике запрещенных русских стихов. Кто его автор – я не знаю[474].

Отсюда, однако, следует, что «Каменщик» был не столько стилизацией, сколько плагиатом. Между тем совершенно аналогично обстояло дело и с «Австралийской песней» (1907), процитированной здесь Ходасевичем. Ее текст содержится в переведенной с немецкого языка книге Э. Гроссе «Происхождение искусства» (М., 1899. С. 220), где он дан в таком виде:

Кенгуру бежали быстро,А я еще быстрее.Кенгуру был жирный,Я его съел,Кенгуру, кенгуру…

Персональный вклад Брюсова заключался, помимо легких неточностей в переложении песни, разве что в присочиненной им второй строфе, снабженной к тому же рифмами и призванной, вероятно, с большей экспрессией запечатлеть творческий мир аборигенов.

Пусть руками пламя машет,Сучьям затрещать пора.Скоро черные запляшутВкруг костра[475].

Кажется, облюбованный Брюсовым текст оказался для него и первым соприкосновением с марксистской эстетикой. Ведь ту же точно песню про кенгуру (и тоже без ссылки на Гроссе) процитировал вождь российских социал-демократов Г. Плеханов в первой из своих «Лекций об искусстве», прочитанных им в начале 1904 года в Брюсселе – за три года до Брюсова. Немецко-австралийский текст подкупил Плеханова тем, что это, по его словам, была образцовая «лирика желудка», которая доказывала господство «экономического фактора» в культуре[476].

Сорок первый

Так назывался рассказ Б. Лавренева (1924), памятный старшему поколению по одноименному фильму. Во время Гражданской войны в красноармейском отряде подвизалась девушка Марютка, не дававшая промаха из карабина и успевшая из него, по своим подсчетам, застрелить уже сорок белогвардейцев. На сорок первом она оплошала:

Сорок первым должен был стать в Марюткином счете гвардии поручик Говоруха-Отрок.

Но то ли от холода, то ли от волнения промахнулась Марютка.

И остался поручик в мире лишней цифрой на счету живых душ.

Марютке было предписано конвоировать поручика, однако она вскоре без памяти влюбилась в классового врага. Когда же тот вознамерился уйти к белым, героиня все же застрелила его. Этот сорок первый выстрел стал роковым для нее самой:

Она <…> попыталась приподнять мертвую изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыла низким, гнетущим воем:

– Родненький мой! Что ж я наделала? Очнись, болезный мой! Синегла-азенький![477]

Цифровой и отчасти интонационный источник лавреневского сюжета (стилизованная заплачка) – стихотворение Некрасова «В деревне» (1853):

Как же не плакать? Пропала я, грешная!Душенька ноет, болит…Умер, Касьяновна, умер, сердешная,Умер, и в землю зарыт!<…>Ведь наскочил же на экую гадину!Сын ли мой не был удал?Сорок медведей поддел на рогатину —На сорок первом сплошал!Золотой ключик рабби Ицика

Есть одна еврейская история, облюбованная хасидами, но восходящая еще к XVII веку, – история о некоем рабби Ицике, сыне рабби Иекэля из Кракова. Мартин Бубер излагает ее следующим образом:

После многих лет тяжелой нищеты, ни разу не поколебавшей его веру в Бога, рабби Ицик увидел однажды во сне: некто приказывает ему отправиться за сокровищем в Прагу и отыскать его под мостом, ведущим к царскому дворцу. Когда сон повторился трижды, рабби Ицик собрался в путь и отправился в Прагу. Но мост день и ночь охраняла стража, и поэтому копать он не решался. Тем не менее он приходил к мосту каждое утро и бродил вокруг него до вечера. Наконец, начальник стражи, наблюдавший над ним, благожелательно к нему обратился и спросил, не ищет ли он чего-нибудь, не ожидает ли он кого-нибудь. Раби Ицик рассказал ему о сне, который привел его сюда из далекой страны. Начальник стражи рассмеялся: «И в угоду сновидению ты, бедняга, истоптал башмаки, добираясь сюда! Ну а если бы я верил снам, мне пришлось бы отправиться в Краков, потому что во сне я получил указание пойти туда и копать под печкой еврея – Ицика, сына Йекэля! – да, так он зовется! Ицик – сын Йекэля! Легко вообразить, как бы я один за другим обходил бы дома, в которых половину евреев зовут Ицик, а другую половину – Йекэль!» И он снова рассмеялся. Рабби Ицик поклонился, вернулся домой, откопал из-под печки сокровище и построил молитвенный дом, который называют «Синагога рэбэ Ицика, сына рэбэ Йекэля»[478].

Схема рассказа довольно точно предвосхищает ключевые эпизоды романа А. Н. Толстого «Золотой ключик, или Приключения Буратино» (1935), полностью отсутствующие в прототипической повести Карло Коллоди. Герой, отправившийся за богатством в Страну Дураков, схвачен полицейскими стражами. Те сбрасывают Буратино с моста, но внизу он получает золотой ключик к дверце, скрытой в его родной нищей каморке за куском холста, на котором нарисован пылающий очаг. Чудесный театр, найденный им в конце пути, заменил собой синагогу, построенную рабби Ициком. Как мне рассказывали туристы, ее и сегодня показывают приезжим в Кракове. Хасидские сюжеты, снискавшие популярность благодаря М. Буберу, были известны и до него, и ознакомить с ними А. Н. Толстого в Берлине начала 1920-х годов мог кто угодно из его многочисленных коллег-евреев по газетным, журнальным и издательским проектам.

Охотник на скале

В одной из последних глав романа «Двенадцать стульев» – «Под облаками» – описано, как в Грузии в Дарьяльском ущелье охотник за стульями отец Федор, в ужасе спасаясь от почти настигших его конкурентов, стремительно поднялся на

совершенно отвесную скалу <…> Он очутился на ровной площадке, забраться на которую не удавалось до сих пор ни одному человеку —

и при всем желании спуститься уже не смог.

Ему уже не нужны были земные сокровища. Он хотел только одного – вниз, на землю. Ночью он ревел так, что временами заглушал Терек <…> А следующей ночью он увидел царицу Тамару. Царица прилетела к нему из своего замка и кокетливо сказала:

– Соседями будем.

– Матушка! – с чувством сказал отец Федор. – Не корысти ради…

– Знаю, знаю, – заметила царица, – а токмо волею пославшей тя жены.

По всей видимости, источник этой сцены – местные охотничьи