Агония и возрождение романтизма - Михаил Яковлевич Вайскопф

приводит героя в банк, где «шестьдесят комнат стоят, как вода в пруду, тихи и пусты»[441]. В целом текст более или менее совпадает с его будущей окончательной редакцией, да и третье лицо вскоре вытесняется первым.

Уцелевшие остатки опущенных глав содержат зато существенные разночтения. Крысолов там – это не старик в сером халате и с голубым платком на шее, как будет потом, а пока еще загадочный исполин в халате зеленого цвета, наделенный «желтоватыми круглыми глазами» – то есть полностью очеловеченный кот Бухара из первого варианта. Девушку зовут здесь не Сузи, а более пространно – Сусанна Ваич-Сумер; последним словом принято было тогда обозначать Шумер, то есть фамилия пунктирно намечала восточно-архаичные ассоциации (правда, ее «мать была русской», а сама она родилась в Петербурге). Ниже появится и имя этого котоподобного Крысолова, причем тоже чужеземное, но уже скандинавское: Оскар Иенсен[442] (какое отношение имеет он к Сусанне, тут непонятно). Всё вместе приоткрывает неразвернутую ноту ориенталистской и одновременно нордической экзотики, адаптированной к одичавшему, вымирающему Петрограду, созревшему для любых фантасмагорий. В других набросках изображались полчища крыс, захватившие город, – прозрачная аллюзия на «Гамельнского крысолова». Перечисленные варианты между собой соотнесены очень слабо, но общей основой для них остаются инфернальные крысы и некий их победитель, толком нам не известный.

В невнятных воспоминаниях героя из первой версии облик Ксении будет как-то странно смешиваться с образом чудесного кота. Фамилия же ее преемницы из второго текста – Ваич-Сумер – латентно сопряжена с еврейской мотивикой, хотя связь эта опосредована рядом побочных факторов. Здесь впору напомнить, что в эсеровской партии, в которой долгое время состоял автор, его первой наставницей и руководительницей была юная еврейская красавица Катя Бибергаль, носившая партийную кличку Киска[443] (ср. имя Ксения, где аукается словцо «киса»). Несмотря на ласковое прозвище, она отличалась бесстрашием, твердой волей и тем кровожадным идеализмом, который со временем сделал ее одной из звезд революционного террора (Нерчинскую каторгу она будет отбывать вместе со Спиридоновой и другими легендарными личностями; при Сталине ее, видимо, расстреляют). Грин в нее страстно влюбился, но не встретил взаимности, и в январе 1906 года все кончилось тем, что, приревновав Киску к другому эсеру, он ранил ее выстрелом из револьвера. В трансформированном виде ее портрет войдет в несколько сочинений Грина, преломляясь в них, как пишет его биограф А. Варламов, «самым причудливым образом» и получая то демоническое, то восторженное освещение. «Кульминацией движения этого маятника, – продолжает Варламов, – становится рассказ „Земля и вода“»[444]. Напечатан он был в начале 1914 года, а его центральный персонаж, по фамилии Вуич, страдает от безнадежной любви. Сюжет развертывается во время страшного землетрясения, на фоне «погибающего Петербурга». Вуич спасает девушку от неминуемой гибели – но и тогда она наотрез отказывается от союза с ним.

Через десятилетие природную катастрофу заменит у Грина катастрофа большевистская, принесшая голод и страдания Петрограду. И здесь к материалам Варламова необходимо будет прибавить следующие замечания. Если в первом варианте «Крысолова» в самом раскладе и рисовке героев от Киски еще оставались «кошачьи» ассоциации, отозвавшиеся даже в созвучном ей имени Ксения, то во втором новой героине, сменившей имя на Сусанна, достанется фамилия Вуич, переделанная в Ваич, как модифицированная память об автобиографических истоках сюжета; но никаких котов и кошек, ни в прямом, ни в метафорическом облике, мы тут больше не встретим.

В любом случае, создатель «Крысолова», как видим, с большими трудностями и кружными путями продвигался к окончательной редакции – и материалом для нее послужили символически переосмысленные актуалии уже не столько личной[445], сколько общей постреволюционной жизни. По моему мнению, они решительно переориентированы были писателем на антисемитскую конспирологию из «Протоколов сионских мудрецов» – печально известной фальшивки[446] (датированной будто бы 1897 годом) и смежной продукции, идущей от трактата Баррюэля, «Биаррица» Гедше, «Еврейской Франции» Дрюмона, романов Крестовского и Шабельской и т. п. Сегодняшнего читателя «Протоколов», как и родственной им конспирологической макулатуры, изумляет прежде всего беспросветная, поистине сказочная глупость этого монархического подлога (я говорю, конечно, о людях вменяемых); однако политические потрясения надолго придали ему неотразимую убедительность в известных кругах, которые, впрочем, тогда постоянно ширились. В Февральской революции и, главным образом, в Октябрьском перевороте они узрели триумфальную реализацию пресловутых еврейских планов по захвату власти и порабощению человечества. Многократно переиздававшиеся «Протоколы»[447] дали новый и повсеместный стимул публицистике и беллетристике того же сорта.

Дореволюционный Грин был весьма далек от жидоедства: помимо пылкой любви к Кате Бибергаль на это указывает уже то обстоятельство, что его политическим покровителем в эсеровской партии, а также литературным «крестным отцом» был Наум Быховский. Да и позднее, в советские годы, панегиристом писателя станет видный переводчик и критик А. Горнфельд, к которому Грин относился всегда с глубоким уважением и благодарностью[448]. И тем не менее «Крысолов», написанный в конце 1923-го – начале 1924 года[449], пришелся как раз на то время, когда идея глобального еврейского заговора, увенчавшегося коммунистической катастрофой, уже закрепилась в России даже среди вчерашних революционеров, впавших теперь в антисемитский мистицизм[450]. Такие взгляды и отразились в итоговом гриновском тексте. Соответственно, откровения Эртруса, представленные в его концовке, в суммарном виде подсказаны были теми же «Протоколами», только евреи заменены здесь крысами-оборотнями, а немец Эртрус как бы замещает немца Нилуса, издателя и популяризатора «Протоколов».

«Агасфер, как чудовищный спрут, охватил шар земной», – вещал Шмаков в своей громоздкой компиляции. Все же само обилие подобных и уже достаточно обезличенных влияний мешает тому, чтобы с большей определенностью установить конкретные источники «Крысолова». Перед нами скорее коллекция трюизмов, вошедших в настоящую литературу благодаря таланту Александра Грина. Его «Кладовая крысиного короля» в такой же мере перекликается с «Протоколами», как и с книгой Шмакова и смежными сочинениями[451]. Можно указать разве что на тот или иной специфический след.

В качестве готически-детективной «литературы тайн» юдофобские произведения пестрели хтоническими реалиями и, естественно, включали в себя мотив того самого лабиринта, который столь внушительно дан у Грина, заменившего средневековый замок или мифологизированные «подземелья Ватикана» зданием Центрального банка. Совершенно понятно между тем, почему оборотни собираются на свои шабаши именно в банке: ведь в кунсткамере юдофобских мифологем банк и биржа – это исконная цитадель, подлинное отечество бездушных еврейских финансистов, стоящих за спиной масонов, всевозможных заговорщиков, главарей и глашатаев революции.

Кто раскроет чудеса биржевых уток, фокусы игры на повышение и понижение <…>, – вещал А. Шмаков. – Лихорадочная подвижность, неожиданность выходок, ухищрения в сфере лжи и путем шатания из стороны в сторону, страсть к немедленным результатам, будто дело всей