Агония и возрождение романтизма - Михаил Яковлевич Вайскопф

значится восьмым и последним этапом до Иерусалима. Следовательно, осталось змию немного пройти до сомкнутого цикла через соединение главы его с хвостом.

Итак, «ныне крепкий трон Сиону воздвигнут, – остается возвести лишь царя иудейского»[465].

Когда мы читаем в «Протоколах» или у Шмакова об этой необъятной хронологии и о воображаемом еврейском «могуществе, которое накоплялось веками», вспоминаются впечатления гриновского героя, блуждающего по лабиринтам банка, – будто он «бродит в прошлых столетиях, обернувшихся нынешним днем» и каким-то «веянием неслыханной дерзости»: «Сделано – и молчит». Ср. в «Крысолове» подслушанные героем откровения крысы-заговорщика: «Освободитель прибыл издалека. Его путь томителен, и его ждут в множестве городов»[466].

Черным и черноглазым чудовищам, агентам этого «Освободителя», воплощенного в исполинской черной крысе с оскаленными зубами[467], противопоставлена у Грина обаятельная нордическая семья Иенсенов, озаренная серо-синими глазами Сузи. Постепенно наладившаяся у него антитеза светлых и черных цветов столь же знаменательна, как и немецкий возглас Крысолова «Хальт!», оборвавший триумфальное продвижение крысиного повелителя. Этот символический сигнал, несомненно, связан с повальным германофильством, распространившимся к концу Первой мировой войны в антибольшевистских кругах[468]. Германофильство же, в свою очередь, смыкалось с антисемитизмом и крепнущими околонацистскими или пронацистскими настроениями. В послевоенной Германии носителем такого синтеза был, в частности, близкий к Розенбергу русский эмигрант Ф. Винберг (альманах «Луч света», книга «Корни зла» и т. п.), издатель и панегирист «Протоколов», призывавший к физическому уничтожению еврейства[469].

В Советском Союзе стихийное германофильство, неимоверно катализированное коммунистическим террором, станет, как известно, одним из ощутимых факторов, способствовавших массовому пораженчеству 1941 года. Применительно к «Крысолову» не мешает напомнить, что к числу коллаборантов принадлежала и вдова писателя Нина Николаевна Грин, встретившая нацистское нашествие в Крыму. Она деятельно сотрудничала в подконтрольной печати, а затем, спасаясь от советских войск, ушла с немцами в Германию. После войны ее приговорили к десяти годам лагерей. Она отбыла срок почти полностью, а освободившись, всю оставшуюся жизнь тщетно добивалась реабилитации, в которой ей было решительно отказано – даже в период «оттепели»[470].

Все сказанное, конечно же, никак не умаляет поэтические достоинства исследуемого рассказа. По необходимости камуфлируя его одиозную направленность, автор переключил внимание на готико-хтоническую и романтическую компоненту сюжета. Но тем самым он мощно активизировал наиболее темный и косно-архаический пласт своего прототекста, сгустившийся под покровом глупейшей антисемитской фантазии. «Протоколы сионских мудрецов» стали тем удобрением, на котором вырос один из литературных шедевров минувшего столетия. В данном случае классическую ахматовскую метафору вполне можно подключить и к гриновской прозе: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Теперь мы это знаем.

2019

Извлечения

Аббревиатура призрака

Когда гимназисту Александру Блоку было семнадцать лет, он страстно влюбился в замужнюю женщину Ксению Михайловну Садовскую. Их бурный роман прекратился через два с небольшим года по инициативе самого поэта, отдавшего предпочтение Л. Д. Менделеевой, но память о первой любви оказала влияние на всю его жизнь. Л. В. Жаравина в комментарии к опубликованным ею письмам Блока к Садовской приводит фразу его тетки Марии Бекетовой, которая утверждала, что «К. М. С. была первым источником его поэзии» и прообразом Прекрасной Дамы. По предположению Жаравиной, у раннего Блока сложился «своеобразный „цикл К. М. С.“», оставивший след и в его более позднем творчестве. «Видимо, в марте 1910 г., – говорит исследовательница, – до Блока дошли ложные сведения о смерти Садовской» – и тогда он отозвался на них горестным стихотворением «Все, что память сберечь нам старается…»[471]. Эта история давно стала общим местом блоковедения, как и ее посмертный эпилог. Связан он был со второй строфой того же текста:

Жизнь давно сожжена и рассказана,Только первая снится любовь,Как бесценный ларец, перевязанаНакрест лентою, алой, как кровь.

Напомним, что спустя много лет, в 1925 году, после кончины Садовской – нищей и уже душевнобольной женщины, ее врач, почитатель Блока, обнаружил в скарбе покойной связку его писем, накрест перевязанную алой лентой.

К этому действительно поразительному финалу нам остается только присоединить третью, последнюю строфу процитированного стихотворения:

И когда в тишине моей горницыПод лампадой томлюсь от обид,Синий призрак умершей любовницыНад кадилом мечтаний сквозит.

В заключительной строке, в трех ее начальных буквах Блок закодировал инициалы своей возлюбленной: К. М. С. – то есть Ксения Михайловна Садовская.

Можно, конечно, спорить об осознанности либо спонтанной непроизвольности таких шифров – но, как мне кажется, эти дебаты беспредметны. Та скрытая сила, которая управляет движением текста, всегда разумна и умышленна, даже если она не дает самому автору отчета в своих действиях и даже если ее предметом становится столь иррациональное чувство, как любовная ностальгия.

Голос Ротшильда

Герой чеховского рассказа «Скрипка Ротшильда», гробовщик и скрипач-любитель Яков, перед смертью импровизирует томительную, бесконечно грустную мелодию. Она до слез трогает случайно услышавшего ее еврея-флейтиста по кличке Ротшильд, которого тот раньше оскорблял и преследовал. Просветленный и раскаявшийся гробовщик завещает ему свою скрипку, и теперь тот играет на ней вместо флейты:

Из-под смычка у него льются такие же жалобные звуки, как в прежнее время из флейты, но когда он старается повторить то, что играл Яков, сидя на пороге, то у него выходит нечто такое унылое и скорбное, что слушатели плачут, и сам он под конец закатывает глаза и говорит: «Ваххх!..» И эта новая песня так понравилась в городе, что Ротшильда приглашают к себе наперерыв купцы и чиновники и заставляют играть ее по десяти раз[472].

Те же унылые звуки молодой Чехов, вероятно, мог услышать еще в 1881 году в Москве, куда незадолго до того переселился из Таганрога. Еврейская газета «Рассвет» тогда писала:

На Всероссийской выставке в Москве выставлен небывалый музыкальный инструмент, изобретенный одним житомирским евреем. <…> Изобретатель назвал свой инструмент – «плачущий голос», потому что из него исходят одни только печальные и плачущие звуки. Ни одной пьесы веселого характера на нем играть нельзя. Сам изобретатель извлекает из своего инструмента такие звуки, что все слушатели, особенно же евреи и еврейки, плачут навзрыд.

Неведомую мелодию самого Якова Бронзы и Ротшильда, как и всю тему метафизической ностальгии в чеховском рассказе, Р. Л. Джексон связывает со 137-м (в русской традиции – 136-м) Псалмом: «На реках вавилонских сидели мы и плакали», – резюмируя:

The song of «Rothschild’ s Fiddle» – the song of Yakov (Jacob) and Rothschild – is the song of man’s exile on earth: his exile from himself, from his dream, from his Jerusalem[473].

Его вывод совершенно убедителен, но сюда можно присоединить и кое-какой реально-исторический комментарий. «Плачущий голос» житомирского еврея раздался как раз тогда, когда по России прошла эпидемия еврейских погромов.

Кенгуру бежал быстро, Брюсов еще быстрей

Размышляя в своей известной статье о Брюсове,