Агония и возрождение романтизма - Михаил Яковлевич Вайскопф

всякого сомнения, в большевистской России на этот счет у него нашлось бы множество единомышленников – да и само имя Гейне было там на слуху. Уже с 1918 года во «Всемирной литературе» под редакцией Блока начинает выходить новое собрание его сочинений, причем прерванная работа над ним возобновляется в начале и первой половине 1920-х годов.

Здесь нам придется от «Мастера и Маргариты» двинуться вспять – к ранним вещам Булгакова. Демофобии Гейне созвучны у него брезгливое негодование профессора Преображенского, «ненавистника пролетариата» в «Собачьем сердце»: «Я вам не товарищ! Это чудовищно!» – и ярость поручика Мышлаевского в «Белой гвардии», который кроет матом простой народ – «богоносцев достоевских». Действительно, революция и ее последствия заставили немалую часть русской интеллигенции, в том числе умеренных националистов типа Булгакова, распрощаться с традиционным «народомольчеством», как однажды назвал эти сантименты Юрий Гельперин.

Чуть ниже в своих «Признаниях» Гейне, давно обосновавшийся, впрочем, во Франции, опасливо сетует на то, что число коммунистов «невероятно увеличилось в Германии за последние годы, и эта партия, бесспорно, является одной из сильнейших по ту сторону Рейна». Главным, хотя и косвенным, виновником их усиления назван «берлинский профессор Гегель», не предвидевший тех катастрофических последствий, к которым приведет его достаточно невнятное учение. В предисловии к французскому изданию первой части своей книги «О Германии» («К истории религии и философии в Германии») Гейне уточнял, что в перечне самых радикальных гегельянцев, «этих обожествивших себя безбожников», ведущее место занимает «еще гораздо более непримиримый мой друг Маркс»[496]. Ср. в «Признаниях»:

Нет большой заслуги в том, что я в книге De L’ Allemagne задолго предсказал чудовищные явления, наступившие лишь позднее. Мне нетрудно было пророчествовать о том, какие песни будут со временем насвистывать и чирикать в Германии, ибо на моих глазах вылуплялись птицы, впоследствии затянувшие эти новые напевы. Я видел, как Гегель со своим почти до смешного серьезным лицом сидел наседкой на этих роковых яйцах, и я слышал его кудахтанье (перевод П. Бернштейн и А. Горнфельда)[497].

Процитированный текст безусловно, следует включить в число главных источников «Роковых яиц» (октябрь 1924) – вместе с общеизвестными реминисценциями из Герберта Уэллса. В булгаковской аллегории роль гейневского «профессора Гегеля» совместно выполняют недальновидный и аполитичный профессор Персиков, открывший чудодейственный «красный луч», и утилизовавший это изобретение энтузиаст, коммунистический администратор Рокк, который заверяет своих помощников: «– Эх, выведу я цыпляток республике!»; «Выведу таких, что вы ахнете».

Яйца, как для научных опытов, так и для птицеводства, прибыли в Россию именно из Германии, и их немецкое происхождение маркирует предостерегающая надпись: «Vorsicht: Eier!! / Осторожно: яйца!!» Но осторожности не хватило. Напомним, что немецкий груз власти по безалаберности перепутали, заменив птичьи яйца змеиными, которые и попали в «советское хозяйство», расположенное у деревни с апокалиптическим названием Концовка. Наседку для роковых «ярко-красных яиц» как бы заменяет теперь сам заведующий совхозом Рокк, любовно оберегающий кладку, а гейневские «новые напевы» – флейта, на которой он с воодушевлением играет, пока вместо ожидаемых птенцов не вылупятся свирепые чудовища, – мотив, кружным путем возвращающий нашу тему к Сталину.

«Государство» Платона в поэзии советского авангарда

Две заметки

В обзорной статье о судьбах платоновского наследия в Советском Союзе Ф. Незеркотт справедливо пишет, что в годы военного коммунизма ссылки на «Государство» Платона призваны были «подчеркнуть актуальность первого „коммунистического“ проекта для большевистских воззрений на построение нового общества». Однако к середине 1920-х годов применительно к философу в подобных сопоставлениях уже нагнетается марксистско-критическая нота, а к началу следующего десятилетия, под давлением сопутствующих политических обстоятельств, знаменитая утопия подвергнется агрессивному осуждению[498].

Так или иначе, живой интерес к «Государству» в советской культуре, включая ее авангардистскую стадию, продолжал ощущаться на протяжении всех 1920-х годов. Связан он был как с социальной доминантой утопии, так и с нелицеприятными суждениями Сократа о судьбах искусства в его идеальном полисе.

Н. Заболоцкого, увлекавшегося философией на доступных ему в СССР материалах, волновала, как мы убедимся, метафизическая проблематика диалога, воплощенная в прославленных аллегориях «пещеры». Других поэтов куда больше заботила их собственная участь при том безнадежно совершенном строе, который им сулили коммунисты. Этим двум принципиально различным аспектам платоновской утопии и посвящены две прилагаемые заметки.

О месте поэта в рабочем строю

Во вступлении к поэме «Владимир Ильич Ленин» Маяковский говорит:

Люди – лодки / Хотя и на суше / проживешь свое / пока, много всяких / грязных ракушек / налипает / нам / на бока. / А потом, / пробивши / бурю разозленную, / сядешь, / чтобы солнца близ, / и счищаешь / водорослей / бороду зеленую / и медуз малиновую слизь. / Я / себя / под Лениным чищу, / чтобы плыть / в революцию дальше…

Метафора позаимствована была именно из «Государства» Платона (несомненно, в известном переводе В. Карпова) – точнее, из десятой его книги, посвященной утилитарному предназначению поэзии и вообще искусства в идеальном полисе. Как и в других диалогах, Сократ размышляет тут о душе, загрязненной пороками, которые всячески препятствуют ее движению к изначальной чистоте и мудрости. Вот это-то ее ущербное состояние, поясняет он во всем согласному с ним собеседнику, и норовят, вместе со скверными, безнравственными мифами, запечатлеть поэты. Тем самым они лишь замутняют истину, еще хранящуюся в человеческой душе. Трудно ведь разглядеть исконную природу морского божества Главкона:

из прежних частей его тела одни переломались, другие стерлись и совершенно испорчены волнами, иные же приросли вновь, образовавшись из раковин, морских мхов и кремней.

Лучше смотреть на то, какой сделалась бы душа, если б с великим усилием сумела

вынырнуть из моря, в котором она теперь, и стряхнула с себя кремни и раковины, которыми обложена в настоящее время <…> Тогда-то можно было бы увидеть истинную ее природу (611 c – d)[499].

Конечно, Гомер, как безоговорочно признает Сократ, —

величайший и первый из поэтов; однако ж знай, что он должен быть принимаем в город [= государство], насколько берутся в расчет его гимны богам и похвалы добродетельным людям (607 а)[500].

Аналогичная забота обусловила и весьма странное, казалось бы, для Маяковского обращение к Платону, внушенное ему заботой именно о том, как успешно «плыть в революцию дальше», то есть как получше приладиться к режиму. Верноподданническим «гимном богу» станет для него поэма о Ленине. В том же духе оголтелого утилитаризма впоследствии ретроспективно представит он и все свое советское творчество в предсмертной поэме «Во весь голос».

Суровый приговор, вынесенный поэтам, Сократ закрепил в продолжении сентенции о Гомере: «Так пусть это припоминание оправдает нас пред поэзией, что ее такую мы тогда изгнали из города справедливо» (607 b). Пример нищих русских поэтов, мыкающихся на чужбине, мог