Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Парадоксальное в своей сущности и одновременно достоверное, основанное на ласково-народном обращении «матушка» к пожилым монахиням проявление синкретического природно-богородичного материнского образа наблюдается в стихотворном воззвании: «Знаю, мать-земля черница , // Все мы тесная родня» (I, 98 – «Алый мрак в небесной черни…», 1915). В строках «Родина, черная монашка, // Читает псалмы по сынам» (IV, 116 – «Занеслися залетною пташкой…», 1915) оксюморонность образа, невероятного в действительности («черное духовенство» по обету не имело детей), снимается сразу двумя широкими обобщениями: 1) родины как всеобщей матери и 2) детей как общего достояния.

Наиболее близкий к фольклорной поэтике и, соответственно, крестьянскому миропониманию образ – это «Ты звени, звени нам, // Мать земля сырая » (II, 70 – «Небесный барабанщик», 1918).

Антропоморфный образ матери-природы выведен в природно-симво-лической характеристике привычного материнского занятия, перенесенного на небесно-мифологический уровень, а также в иносказании брачного (точнее – инцестуального) соития человеческого сына с матерью-землей: «И опять замелькает спицами // Над чулком ее черным дождь», «И вспашу я черные щеки // Нив твоих новой сохой» (II, 66 – «Инония», 1918). Ипостась матери-природы, явленная в каждой земной женщине, представлена в позднем периоде творчества Есенина строками: «Потому и прекрасные щеки // Перед миром грешно закрывать, // Коль дала их природа-мать » (I, 258 – «Свет вечерний шафранного края…», 1924).

Возвращаясь к «Инонии» (1918), подчеркнем необычность и уникальность образа матери. Она представлена в двух ипостасях: помимо небесно-мифологической матери, это также вполне земная женщина, однако живущая в авторски-мифологическом государстве-граде Инония и рассматриваемая поднятым на небеса сыном в зрительной позиции сверху вниз, в зеркальном отражении:

По тучам иду, как по ниве, я,

Свесясь головою вниз.

<…>

Вижу тебя, Инония,

С золотыми шапками гор.

Вижу нивы твои и хаты,

На крылечке старушку мать …

<…>

А солнышко, словно кошка,

Тянет клубок к себе

(II, 67 – «Инония», 1918).

Образ матери как реальной земной женщины в творчестве Есенина соотносится не только с родной матушкой, но находит разноликое воплощение в женщинах-мамах. Есенин варьирует образ матери, примеряет его к разным женским типам, создает целую палитру материнских качеств и индивидуальных судеб. Среди матерей – дворяночка, лишившаяся в Октябрьскую революцию 1917 г. поместья, – «дебелая грустная дама» (III, 176), о которой ее дочь рассуждала: «Тем более с старыми взглядами // Могла я обидеть мать» (III, 181 – «Анна Снегина», 1925). Среди матерей – «старушка-мать» (V, 59) Наталья Карева, заказавшая сорокоуст и затем кротко отправившаяся в Киево-Печерскую Лавру молиться за будто бы преставившегося сына. Среди матерей – и несчастная в семейной жизни Анна, которая посчитала смерть своего первенца расплатой за прелюбодеяние и потому утопилась в реке. Среди матерей – и несостоявшаяся как мать Лимпиада, которая расплатилась собственной жизнью и не успевшим родиться ребенком за не завершившуюся свадьбой любовь («Яр», 1916). Среди матерей – и утраченная мать Лимпиады: «…а на четвертом году ее мать, как она помнила, завернули в белую холстину, накрыли досками и унесли» (V, 26).

Повесть «Яр» интересна обилием и разнообразием жизненных оттенков материнских судеб – совершенно разных, но по большому счету одинаково трагичных, перекличкой одних проявлений материнства и тесным переплетением других. Единый в своей основе образ матери явлен в разных ипостасях – как в живущей на свете старушки-матери, так и в ее идеальной сущности: «Вчера мне приснилась Натальюшка. Она пришла ко мне в келью с закрытым лицом. Гадаю, не померла ли она…» (V, 66). Наряду с земными матерями незримо присутствует Царица Небесная: она властвует над человеческими жизнями, и к ней обращены материнские молитвы. Естественно, как к покровительнице всех матерей (и вообще всех людей) и идеальной праматери, родившей богочеловека, к Богородице обращены не только женские молитвы, но все человеческие мольбы и возгласы: « Мать скорбящая , – молился Анисим, – не отступись от меня»; «С спокойной радостью взглянула в небо и, шамкая, прошептала: “ Мати Дево , все принимаю на стези моей, пришли мне с благодатной верой покров твой”»; «Житье мое доброе и во всем благословение Божьей Матери » (V, 59, 61, 66). В структурно-содержательную вязь материнских сюжетных линий вплетено довлеющее над всей фабулой природно-материнское начало, заложенное в обращении-призыве народной разбойничьей песни: «Не шуми, мати зеленая дубравушка , дай подумать, погадать» (V, 119).

В установившуюся советскую эпоху 1920-х годов с ниспровержением всего библейского и с вытеснением православного мироощущения Есенину пришлось откреститься от сущности Богородицы, низведя ее к подобию сказочного образа: «Я просил бы читателей относиться ко всем моим Исусам, Божьим Матерям и Миколам, как к сказочному в поэзии» (V, 223 – «Предисловие», 1924). Поэту вторил и его друг А. Б. Мариенгоф, то ли поверивший авторской оценке Есенина и не заметивший творческой эволюции, то ли сам аналогично оценивавший его поэтические образы церковного толка: «А все многочисленные Иисусы в есенинских стихах и поэмах, эти Богородицы, “скликающие в рай телят”, эти иконы над смертным ложем существовали для него не больше, чем для Пушкина – Аполлоны, Юпитеры и Авроры». [887]

До революции образ сопричастной всей природе и особенно растительному миру Богородицы являлся типичным не только для Есенина, но вообще для русской литературы. Георгий Чулков в статье «Листопад» (из статейной подборки 1905–1911 гг.) рассуждал:

Этот миф о полевой Богоматери связан неразрывно с темою Руси… Вместе с мужиками Бунин молился Ей в открытом поле под старым крестом у березы. «Пресвятая Богородица, защити нас Покровом Твоим», – бессознательно шепчет поэт таинственные слова перед суздальской иконой Божией Матери, покровительницы полей.

И в стихах Бунин поет Ее:

Не туман белеет в темной роще —

Ходит в темной роще Богоматерь.

По зеленым взгорьям, по долинам

Собирает к ночи божьи травы. [888]

Богородичный образ у Есенина при всей самостоятельности и оригинальности художественного воплощения по смысловой наполненности чрезвычайно близок бунинскому. Можно предположить, что Есенин восторгался «полевой ипостасью» Богородицы, созданной литераторами-предшественниками, и решил представить собственный инвариант. Есенину была близка философско-религиозная сентенция Н. Бердяева насчет русского православия, названного им «женской религиозностью»: «Это не столько религия Христа, сколько религия Богородицы, религия матери-земли, женского божества, освещающего плотский быт». [889]

В повести «Яр» (1916) Есенин употребил поговорку, вложив ее в уста мужиков, недовольных требованием пристава выдать провожатого из числа крестьян для сопровождения в тюрьму деда Иена, взявшего полностью на себя убийство помещика: «Куды хошь ссылай, нам все одно. Кому Сибирь, а нам мать родная » (V, 123). Подобное народное выражение до сих пор бытует в с. Константиново – в составе частушки:

Ты, товарищ, бей окошки,

А я буду дверь ломать.

В Соловки нас не угонят,

А тюрьма – родная

мать. [890]

Мы рассмотрели прямые «материнские образы» (в которых встречается лексема «мать») в трех ипостасях единой женской персоны: человеческая мать, родина-мать, природа-мать, а также более частные воплощения. Однако в творчестве Есенина имеются косвенные указания на иные разновидности материнского персонажа. Например, очеловеченный образ « Изба-старуха челюстью порога // Жует пахучий мякиш тишины» (I, 74 – «О красном вечере задумалась дорога…», 1916) легко может быть увязан с такими образами, как «моя одряхлевшая мать» и «старая мать» (I, 219, 245), которая прежде сидела на крылечке и кормила цыплят (см. II, 89). Совсем отдаленным первообразом, вероятно, повлиявшим на образ жующей «челюстью порога» старухи, оказывается сказочная Баба-Яга, которая живет в избушке и у которой «нос в потолок врос»: «Избушка повернулась…На печке лежит баба-яга костяная нога, из угла в угол, нос в потолок». [891]

В соответствии с народными воззрениями предполагается, что родительница есть у каждого существа, в том числе у духов, даже у самых низменных персонажей быличек и сказок – у чертей. В неопубликованной редакции «Железного Миргорода» (1923) содержатся такие данные: «Милостивые государи! лучше фокстрот с здоровым и чистым телом, чем вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных и искалеченных людей про “Лазаря”. Убирайтесь к чертовой матери …» (V, 267). Эпитет-эвфемизм слегка прикрывает понятную всем отрицательную сущность упомянутой в гневе родительницы: «Эй, в кнуты их всех, // Растакую мать » (III, 130 – «Песнь о великом походе», 1924).