Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

В соответствии с народными воззрениями предполагается, что родительница есть у каждого существа, в том числе у духов, даже у самых низменных персонажей быличек и сказок – у чертей. В неопубликованной редакции «Железного Миргорода» (1923) содержатся такие данные: «Милостивые государи! лучше фокстрот с здоровым и чистым телом, чем вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных и искалеченных людей про “Лазаря”. Убирайтесь к чертовой матери …» (V, 267). Эпитет-эвфемизм слегка прикрывает понятную всем отрицательную сущность упомянутой в гневе родительницы: «Эй, в кнуты их всех, // Растакую мать » (III, 130 – «Песнь о великом походе», 1924).

Кроме того, у Есенина (как, наверное, у многих русских мужчин в переломную эпоху) представлено еще одно проявление образа матери – сниженное, вульгарное, неподцензурное (но народное и исторически сложившееся), давшее своим коренным наименованием языковую дефиницию: «матерное». Такое понимание образа матери в народе расценивалось как недозволенное, запретное. С православной точки зрения, оно считалось оскорбляющим заодно и образ Богоматери. Тем не менее оно широко проявлялось в фольклоре – только потаенном, секретном, дозволенном лишь в ограниченных закрытых компаниях близких людей (часто – исключительно мужчин). Так, имеется указание на использование бранной лексики «по матушке» в частушках с. Константиново:

Ветер дует, ветер дует,

Ветер дует вечерком.

Берегитесь, девки, бабы,

Начинаю матерком [892] .

Ох, тюг-тюг-тюг,

Разгорелся наш утюг,

Я его утюгом,

А он меня матюгом [893] .

По свидетельству Л. А. Архиповой, к настоящему времени «исчезли из обихода пугающие сельские поверья, вроде вот такого константиновского: “Кто ругается матом – у того земля под ногами прогорает на восемнадцать метров”». [894] Аналогичный взгляд на последствия ругани матом приведен в частушке с. Константиново:

Ухажер мой от земли

Ничуть не поднимается,

Оттого он не растет,

Что матерком ругается. [895]

Есенин в повести «Яр» (1916) отразил народное представление о том, что если уж кому и позволяется (но не приветствуется!) «матерная брань», то это зрелым мужчинам, а никак не парням: «У тебя еще матерно молоко на губах не обсохло ругаться по матушке-то » (V, 111). В фольклорно-этнографическом контексте «матерная брань» подспудно связана с мотивом инцеста, рассматриваемого в архаических культурах в качестве особой стимуляции плодородного начала. Выросшее на этой почве понимание вседозволенности в эротическом смысле хронологически ограничивалось определенными праздничными вакханалиями – на Святки и Купальские игрища, гулянием на свадьбе после первой брачной ночи и др. Идеей карнавальности проникнуты эти разгульные увеселения. Однако подобный «матерный эротизм» строжайше запрещался в обычные дни.

Может быть, отчасти в силу такого запрета, как засвидетельствовал А. Б. Мариенгоф, по возвращении из заграничного турне Есенин любил распевать сочиненный им текст в форме частушки – с тонким намеком на обсценные выражения, однако ловко обходя запрещенную нецензурную лексику:

В мать тебя, из мати в мать,

Стальная Америка!

Хоть бы песню услыхать

Да с родного (другого) берега. [896]

Но еще до поездки в Америку Есенин отразил взгляд русских людей, недовольных ориентацией сначала Российской империи и затем Советской России на экономический курс США, – отразил в предельно заостренной форме в экспромте про American Relif Administration («Американская организация помощи», 1919–1923, под руководством Г. Гувера): «Покрыть бы “Ару” русским матом – // Поймет ли “АРА” русский мат ?!» (IV, 491 – «Американским ароматом…», 1921–1922).

Недовольство обстоятельствами экспрессивно выражает восклицание-рефрен Чекистова «Мать твою в эт-твою!» (III, 55, 59 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Куда более откровенно это матерное выражение применено в частушке с. Константиново:

Меня мать родила

Девку кривоногую.

Ну, и мать ее ети,

Мне не в армию идти. [897]

В своем творчестве Есенин отразит (хотя иногда лишь намеками, упоминаниями о явлении без приведения примеров) закоренело-сниженное, превратившееся из «матерого» в «матерное» осмысление проявленной порой низменности примитивного бытия:

Слыхали дворцовые своды

Солдатскую крепкую « мать »;

Он Прону вытягивал нервы,

И Прон материл не судом

(III, 180 – «Анна Снегина», 1925).

Инвективные дефиниции, давно отошедшие от сакрального образа матери, обозначены в эсхатологических картинах трагического испытания и крушения империи, поданных в духе апокалипсиса: «Будем крыть их ножами и матом » (III, 8 – «Пугачев», 1921); «Свершилась участь роковая, // И над страной под вопли “ матов ” // Взметнулась надпись огневая» (IV, 200 – «Воспоминание», 1924). Наблюдения показывают, что Есенин вводит в текст «матерные дериваты» при описании казачьего бунта, революции и США (как типичную народную сниженно-оценочную лексику и как возгласы крайнего недовольства побывавших там путешественников).

Спонтанное, неосознанное обращение к матери возникает в сложных и неожиданных ситуациях и реализуется в двух своих разновидностях – 1) как матерное ругательство (см. выше) и 2) как возглас (типа «Ой, мама!», «Мамочки!» и т. д.). Пример обращенного к матери возгласа у Есенина: « Мать честная ! И как же схожи!» (I, 208 – «Сукин сын», 1924).

Богатырство «культовой фигуры» в неомифологии ХХ века

В памяти односельчан Есенина перемешались эпизоды из реальной жизни с. Константиново с привычными драками и кулачными затеями мальчиков и подростков и фрагменты из есенинской лирики на эту тему. Так, В. А. Дорожкина, 86 лет, характеризовала Есенина 3 октября 2000 г.: «Да, конечно, был хороший человек – плохого нечего сказать. Так вот и Есенин – он, вот у нас книжка есть. Он говорить – вот фото есть, он с товарищами стоить, ан такой выше, выше их – и вот он говорить: я среди товарищев завсегда был старшóй. Мне подчинялись, и вот я». [898]

Придание Есенину высокого роста не отвечает реальности, но свидетельствует о попытке сотворить из односельчанина культовую фигуру, сделать его своеобразным «культурным героем». Известно, что в фольклоре необычные люди (пришельцы, представители иных племен, носители чужого языка и т. д.) часто наделялись необычными размерами – казались сверхвысокими или, наоборот, необыкновенно маленькими. На фотографии Есенин действительно выше мальчиков-односельчан, но в силу своего более старшего возраста (см.: VII (3), 115. № 1). В действительности рост Есенина равнялся 168 см, [899] то есть был для мужчины средним и даже ниже среднего. И сам поэт верно измерял свой рост и даже отразил его в лирике: «Худощавый и низкорослый, // Средь мальчишек всегда герой» (I, 155 – «Все живое особой метой…», 1922).

Эта же идея ожидания народом (по крайней мере, литературной братией) богатыря-силача отражена в стихотворении «Поэту Сергею Есенину. 1» (1916–1917) Н. А. Клюева – правда, как не оправдавшая себя надежда: «Ждали хама, глупца непотребного, // В спинжаке, с кулаками в арбуз, – // Даль повыслала отрока вербного…» [900]

Поразительно, но и творческая интеллигенция (а не только крестьяне), поддавшись поэтическим гиперболам есенинских стихов и народным чаяниям о приходе богатыря к власти, стала ожидать могучего героя-великана. О типичной мотивации надежды на спасительное появление нового «культурного героя» сообщил А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927): «У Есенина тогда “лаяли облака”, “ревела златозубая высь”, богородица ходила с хворостиной, “скликая в рай телят”, и, как со своей рязанской коровой, он обращался с богом, предлагая ему “отелиться”. <…> И в моем мозгу непременно возникал образ мужика лет под тридцать пять, роста в сажень, с бородой, как поднос из красной меди». [901]

Образ Есенина-богатыря не являлся уникальным для начала ХХ века. Георгий Чулков в статье «Правда Максима Горького» (из статейной подборки 1905–1911 гг.) рассуждал о другом писателе по той же мировоззренчески-мыслительной схеме, позаимствованной из фольклорной модели (ср. былинный Святогор с «говорящим» именем; гиперболически-многолетнее детство «сидня» Ильи Муромца): «Для нас – это легендарный образ. Где-то на Капри сидит этот богатырь -изгнанник и слепо верит, что вот-вот, не сегодня, так завтра, вспыхнет великолепный всемирный бунт, и народная масса перестроит на новый лад этот неправый, наглый и жадный мир. <…> Он смотрит с этой скалы на мир, как на поле битвы; ему мерещится близкая победа героев, созданных его безумными мечтами». [902]

Для первобытной мифологии образ великана обязателен, но и на протяжении тысячелетий этот типаж не исчез и оставался социально значимым и востребованным. Образ великана зафиксирован в Библии и обладает двумя характерными признаками – великим ростом и чрезвычайным долголетием, но отнесен этот тип человеческий к глубинному, изначальному прошлому. Вот его описание: « В то время были на земле исполины , особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им. Это сильные, издревле славные люди » (Быт. 6: 4); «Всех же дней жизни Адамовой было девятьсот тридцать лет ; и он умер» (Быт. 5: 5). Согласно Книге Бытия, Бог разгневался на людей из-за их переориентации с Божественного Духа на красоту «дочерей человеческих» и сократил им жизнь до 120 лет (см.: Быт. 6: 3).