Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Образ Богородицы с Иисусом также отражен во многих есенинских строках: «А Христос сидел на руках у Матери // И смотрел с иконы на голубей под крышею» (II, 30 – «Товарищ», 1917; подробнее см. в главе 3).

Множество зарисовок в своеобразной форме «жанровых картин» изображают Богоматерь с младенцем на фоне небесного пейзажа, что восходит к типу иконы Богородица Высокое Небо из родного дома Есенина: «Говорила Божья Матерь сыну // Советы» (I, 114 – «То не тучи бродят за овином…», 1916); «На легкокрылых облаках // Идет возлюбленная Мати // С Пречистым Сыном на руках» (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914) и др. Такое небесно-пейзажное изображение героини в стихах Есенина вызвано давней иконной традицией возносить Богородицу на небо, располагать ее фигуру на облаках. Этот тип иконы, исполненной в манере реалистической живописи, более присущ традициям нового времени, заимствованным с Запада. Историю такой нехарактерной для России иконографии вкратце очертил Ф. И. Буслаев в статье 1866 г. «Общие понятия о русской иконописи» (часть I «Сравнительный взгляд на историю искусства в России и на Западе»): «Потому в изображении Богородицы с Христом-Младенцем иконопись избегает намеков на природные, наивные отношения, в которых с такою грациею высказываются нежные инстинкты между обыкновенными матерьми и их детьми. Древний тип Богородицы- Млекопитательницы , общий Западу и Востоку, на Западе получил самое разнообразное развитие; на Востоке же хотя и сохранился как остаток предания, но менее занимал воображение художников, нежели тип строгий…». [882]

И все-таки, как продолжил мысль известный Есенину филолог Ф. И. Буслаев, русскому православию наиболее присущ «тип строгий, отрешенный от всяких намеков на земные отношения между матерью и младенцем. С этой целью Богородица изображается в нашей иконописи более задумчивою и углубленною в себя, нежели внимательною к носимому ею, и только наклонением головы иногда сопровождает она выражение на лице какого-то скорбного предчувствия, обыкновенно называемого “ умилением ”. Вообще в ней слишком много мужественного и строгого, чтоб могла она низойти до слабостей материнского сердца…». [883] Однако такой тип православной Богородицы в сознании Есенина, вероятно, удачно гармонировал со сдержанным нравом родной матери.

Неразложимое святое материнство-девичество – «В три звезды березняк над прудом // Теплит матери старой грусть» (I, 143 – 1918) – трактуется современным литературоведом из Киева Л. А. Киселевой как изображенные на иконах символические знаки – звезды Богородицы до Рождества Христова, в Рождество и после Рождества. [884] Есенин мог прочитать в статье «О народной поэзии в древнерусской литературе (Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 12 января 1859 г.)» уважаемого профессора Ф. И. Буслаева о сути «трех звезд» на головном покрове Богородицы. Полемическая перекличка Есенина с Ф. И. Буслаевым заметна в «Ключах Марии» (1918).

Ф. И. Буслаев привел длинную выдержку:

Из <Иконописного> Подлинника же взяты некоторые символические толкования живописных подробностей, напр., «В<опрос>. Что у Богородицы на главе три звезды? Отв<ет>. Прежде рождества дева, в рождестве дева, и по рождеству дева». В Сборном Подлиннике графа С. Г. Строганова: «О звездах, что пишутся на Пресвятой Богородице Иконе. Тремя бо звездами образует три великия тайны Пресвятой Богородицы. Первая великая тайна, яко Дева сподобися Бога плотию без семени родити, прежде бо рождества Дева. Вторая превеликая тайна, яко рождаемый рождьшей девства двери не вредны соблюде, Еммануиль бо глаголется, естества двери отверзе, яко человек, девства же затворь не разверзе, яко Бог: сего рождьшия и в рождестве Дева глаголется, и в лепоту, Бога роди, из него воплощена. Третья превеликая тайна, яко и по рождестве паки Девою пребысть. Ино толкование: и паки три звезды, яко той есть образ рождьшия нам Единого от Троицы Христа Бога нашего». [885]

Есенин начинает осознавать собственную мать в качестве влияющего на сыновнюю судьбу женского идеала только на расстоянии, когда покинул родительский дом.

Сопоставление родной матери с Богородицей становится допустимым у Есенина потому, что его матушка на своей родной земле родила также уникального человека: «Я, гражданин села, // Которое лишь тем и будет знаменито, // Что здесь когда-то баба родила // Российского скандального пиита» (I, 95 – «Русь советская», 1924).

Триединая в своей сущности героиня – этот наиболее сложный антропоморфный персонаж – явлена в составном образе небесно-земной матери, которая напрямую хотя и не названа матерью, зато вобрала в себя типичные для творчества Есенина богородично-материнские черты и отчетливо представлена топонимом в женском облике. По Есенину, библейская история творится в новейшее время, только перенесена в пределы Руси и воспринимается как извечно повторяющаяся биография Богоматери в ее национальном варианте святой русской женщины с младенцем на руках:

О Русь, Приснодева,

Поправшая смерть!

Из звездного чрева

Сошла ты на твердь.

На яслях овечьих

Осынила дол…

(II, 47 – «Пришествие», 1917).

Ощущение утраты привычной и дорогой прежней родины, осознаваемой как родное триединство (территория в женском облике, Богородица и одновременно собственная мать), рисуется как ее смерть: «Мать моя родина, // Я – большевик. // Ради вселенского братства людей // Радуюсь песней я // Смерти твоей» (II, 58 – «Иорданская голубица», 1918). Постепенно после Октябрьской революции 1917 г. «богородичная составляющая» родины перестанет быть актуальной для Есенина и исчезнет из его мировоззрения и творчества, а на место национальной родины встанет общемировая, где сравнение родины-матери с землей-матерью явится соположением единого высочайшего уровня: «Уж не село, а вся земля им мать» (I, 95 – «Русь советская», 1924).

Образ родины-матери у Есенина способен как разворачиваться до огромных размеров («вся земля им мать»), так и сворачиваться донельзя – до своей противоположности, до родины-мачехи: «Россия, родина моя! // Ты как колдунья дали мерила, // И был как пасынок твой я» (IV, 124 – «Не в моего ты Бога верила…», 1916). Но даже и в этом «оборотном инварианте» сохраняется триединство образа; его «богородичная составляющая» показана духовным ориентиром – «Где светит радость испоконная // Неопалимой купиной », а родительская составляющая представлена призывом – «О, будь мне матерью напутною // В моем паденье роковом» (IV, 124).

Еще один сложный и многосоставный образ родины-матери запечатлен в стихотворении «О родина!» (1917), написанном в эпоху библейской революционности Есенина и в пору создания поэтом цикла «маленьких поэм». В образе родины-матери содержатся три основных составляющих: 1) язычески-мифологическая , облеченная в звериную плоть и возведенная на небо в духе атмосферного мифа – «Труби, мычи коровой, // Реви телком громов»; 2) христиански-библейская , реализующая в иконном каноне три ипостаси в деталях своего облика – в трех звездах – «И утром на востоке // Терять себя звездой»; 3) земной женщины , родившей обыкновенного сына – «Отчаянный, веселый, // Но весь в тебя я, мать» (IV, 166). Есенинский лирический герой питает неоднозначные чувства к такой многоипостасной родине-матери. Поскольку она явлена в творческом сознании молодого человека в одной из своих ипостасей прекрасной Превечной Девой, то он мечтает возлюбить ее и «взять», но одновременно не может позволить себе совершить инцест с Матерью – в другой ее ипостаси: «Хочу измять и взять, // И горько проклинаю // За то, что ты мне мать» (IV, 167).

В ранней лирике Есенина имеется типичное для патетической поэзии клише, восходящее к народному выражению « правда-матушка »: «Тот поэт, врагов кто губит, // Чья родная правда – мать » (IV, 39 – «Поэт», 1912).

В поэзии Есенина заметна градация единого в своей основе природно-материнского образа на его разноколичественные составляющие, более и менее объемлющие территорию: «Пополам нашу землю-матерь // Разломлю, как златой калач» (II, 64 – «Инония», 1918); «Россия-мать!» (I, 99 – «Русь бесприютная», 1924). Соответственно высказывается неоднозначное, совершенно разное сыновнее отношение к матушке-земле. С точки зрения этно-лингвиста А. Б. Страхова, «представление о “земле-матери”, “земле – всеобщей Матери” было усвоено древними христианскими богословами из античности и из Ветхого Завета, спустилось в низовые жанры письменности и потом, отвечая потребностям народной земледельческой идеологии, попало в обряд и в фольклор». [886]

Парадоксальное в своей сущности и одновременно достоверное, основанное на ласково-народном обращении «матушка» к пожилым монахиням проявление синкретического природно-богородичного материнского образа наблюдается в стихотворном воззвании: «Знаю, мать-земля черница , // Все мы тесная родня» (I, 98 – «Алый мрак в небесной черни…», 1915). В строках «Родина, черная монашка, // Читает псалмы по сынам» (IV, 116 – «Занеслися залетною пташкой…», 1915) оксюморонность образа, невероятного в действительности («черное духовенство» по обету не имело детей), снимается сразу двумя широкими обобщениями: 1) родины как всеобщей матери и 2) детей как общего достояния.