Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Уже став поэтом и переселившись в Москву, Есенин навещал родителей в родном селе. С течением времени в памяти старожилов Константинова его приезды обставлялись разнообразными задорными выходками, порой с присочинением намерений и домысливанием его возможных действий. Например, родившийся уже после смерти поэта односельчанин передает рассказ о том, как он расспрашивал свою мать о ее встрече с Есениным: «Говорить: Сёрега приезжаеть с другом! А он – гармонь и трость ! Я говорю: а зачем ему нужна была трость? А он – говорить – хулиганить! Я говорю: как так хулиганить? Говорить: счас тот в гармонь друг играеть и всё, а он прям этой палкой раз вот так – ё-к-л-м-н!». [843] Трость в руках Есенина многократно запечатлена на фотографиях (см.: VII (3), № 36, 39, 40, 42 и др.; см. выше).

Мужчина в поисках невесты и в ситуации сватовства

Мужчинам необходимо ощущать себя личностью, значительной фигурой, значимой индивидуальностью – в отличие от женского понимания собственного положения в мире как артельного, регламентированного общественными рамками.

Типично мужская черта характера, также запрограммированная природой и выраженная генетически, заключается в стремлении окружить себя женщинами и владеть ими в некотором смысле будто бы на правах собственности, – извечный мотив «поисков невесты». В этом аспекте интересно сопоставить древний церковный призыв к моногамии и противоположную по моральной сути смену множества гражданских и официальных жен в жизни Есенина (А. Р. Изряднова, Н. Д. Вольпин, Г. А. Бениславская и З. Н. Райх, Айседора Дункан, С. А. Толстая). Однако стремление Есенина достичь космической гармонии в безраздельном единении с любимой женщиной напоминает былинные и волшебно-сказочные сюжеты о предбрачных и свадебных испытаниях, об оставленной дома и забытой невесте, о неудачном браке с иноземкой.

Противоположная тенденция – опозорить «нечестную невесту» – наблюдается в исключительно мужском обычае вымазывать дегтем ворота нечестивой девушки в знак ее морального осуждения. Рязанская помещица-этнограф О. П. Семенова-Тян-Шанская писала в 1914 г.: «“Распутевой” называется такая девка или баба, у которой несколько любовников. Такие любовники сговариваются иногда поучить свою любовницу – и если она девка – мажут ей ворота дегтем , а если она баба – бьют ее…». [844] В стихотворении «О Русь, взмахни крылами…» (1917) возник образ Родины-невесты, освободившейся от ритуально возведенной на нее напраслины: «Уж смыла, стерла деготь // Воспрянувшая Русь» (I, 111). Думается, неслучайным являлся выбор взрослым поэтом именно женского монастыря при знаковом марании его ворот.

По свидетельству Г. В. Алексеева, «Есенин вымазал дегтем ворота Страстного монастыря…». [845] В разных воспоминаниях С. Г. Скитальца (Петрова) также фигурирует деготь: «Недавно написал дегтем на стенах Страстного монастыря неприличнейшее кощунство!..»; «Между тем он счел хорошим тоном написать дегтем на стенах Страстного монастыря в Москве кощунственные и неприличные стихи…». [846] Иногда реальный факт обрастает домыслами, живет жизнью фольклорного предания с многообразными вариантами, различаясь в деталях.

Наоборот, стремление всякого мужчины получить от охранительницы очага подобие защищенности, выраженной в ощущении обволакивающего домашнего уюта и женского внимания, нашло выражение в неосознанном и неконтролируемом движении Есенина к печи, то есть в направлении к женской части избы. Об этом событии 1915 г. вспоминал В. С. Чернявский: «Кончив чтение, он отошел к печке и, заложив пальцы за пояс, окруженный, почтительно и добросовестно отвечал на расспросы. <…> Он ходил как в лесу, озирался, улыбался, ни в чем еще не был уверен, но крепко верил в себя». [847]

Согласно патриархальному домашнему этикету, печь дает приют старикам и детям: это их уменьшенный в размерах макрокосм – основное «избяное» пространство внутри избы. Такое понимание сущности печи отражено в повести «Яр» (1916) Есенина: «Залез только он <Анисим> ранее срока на печь и, свесив голову, как последней тайны, ждал конца»; «Кис Анисим на печи , как квас старый…» (V, 62, 65).

В лирике Есенина образ печки достаточно редок, однако именно он определяет центр макрокосма избы и описан детально: « Над печурками точеными // Тараканы лезут в паз. // Вьется сажа над заслонкою, // В печке нитки попелиц » (I, 46 – «В хате», 1914). Образ печки олицетворяет собой отчий дом и является мерилом родины: «Полюбил я мир и вечность, // Как родительский очаг » (I, 85 – «Не напрасно дули ветры…», 1917). Иногда образ печи, будучи центральным, одновременно является единственным значимым объектом в доме (и даже остальные предметы оказываются печными атрибутами): «У каждого хата гнилая, // А в хате ухваты да печь » (III, 169 – «Анна Снегина», 1925). Пусть даже в доме почти ничего нет из утвари, но уже наличие печи свидетельствует о самодостаточности жилища; образ хранительницы огня являет собой главный мировой стержень, соединяющий земное жилище с космическим.

В понимании Есенина печь – живое, одушевленное существо, уравненное в ответственности за обогреваемых ею членов семьи хозяина: «Мирно грезит родимый очаг // О погибших во мраке плечах» (I, 76 – «Нощь и поле, и крик петухов…», 1916–1922). Архаический тип печи без выведения печной трубы на крышу, породивший вид жилища под названием «курная изба», является хранителем патриархального мироустройства – подобно безликому и вездесущему божественному началу: «Твой глас незримый, как дым в избе » (I, 102 – 1916).

Есенин полагал, что печь является достойным объектом для поэтизации: « Воспою я тебя и гостя, // Нашу печь , петуха и кров…» (I, 116–117 – «Разбуди меня завтра рано…», 1917). В результате путешествия Есенина по Киргизским степям (1921) в его лирике появился образ печи-верблюда: « Наша печькак-то дико и странно // Завывала в дождливую ночь . <…> Что он видел, верблюд кирпичный, // В завывании дождевом? » (I, 176 – «Эта улица мне знакома…», 1923).

В свадебном обряде Рязанщины, как и вообще по всей России, печка играла огромную роль. По приезде от венца новобрачных кормили в сакральном месте: «жениха с невестой около печи в чулане покормят» [848] (с. Николаевка Касимовского р-на).

По древнему наименованию очага – « горн » (сравните: « гóрница » – парадная комната с печью в избе, « кузнечный горн » и « горнó » [849] – костер в Сараевском р-не Рязанской обл.) – родители новобрачной «назывались гарны , которые в первый день свадьбы до венчания давали гарнóй обед » [850] (южная часть Ухоловского р-на); «Во время венчания от невесты к жениху едут “ гарные ”, везут постель, сундук, наряженного куренка» [851] (с. Волынщина Ухоловского р-на).

Образ печки привязан к свадебному мотиву в частушках (как в с. Константиново, так и повсеместно в России):

Во дворе барана режут,

Я баранины хочу.

Ты жени меня, мамаша,

А то печку сворочу. [852]

Более отдаленно по отношению к свадебному обряду образ печки представлен в другой местной частушке:

По печи огонь играет,

Из трубы домой идет.

Меня милый обожает,

Только замуж не берет. [853]

Естественно, образ печки как главной составляющей «избяного макрокосма» многопланов и не сводится исключительно к свадебной «печной ипостаси». Однако здесь нам важен именно этот его аспект.

На Рязанщине на свадьбе во время «ладов» «не позволяют никому подходить к печке, чтобы у будущих молодых не было печали». [854] Другой свадебный обычай: «Перед венцом жених приносит невесте шубу. Эту шубу обводят вокруг трубы три раза, приговаривая: “Как труба от печи не отходит, так и ты (невеста) не отходи от двора”». [855] По приезде новобрачных от венца «свекровь показывает молодой печь и ухваты», [856] что символически означает передачу хозяйства в ведение невестки.

На протяжении всей жизни Есенин находился в постоянном общении с разными женщинами независимо от того, был ли он женат в тот отрезок времени. Через все его творчество проходят произведения, исполненные в жанре художественного письма и почти всегда адресованные особам женского пола – как конкретным, так и обобщенным, но всегда непоименованным (исключение – «Письмо деду», 1924): «Письмо к женщине» (1924), «Письмо матери» (1924), «Письмо к сестре» (1925). Показательны безымянные стихотворения, в первых строчках которых имеется непосредственный призыв к намеренно не названной по имени женщине (она могла мыслиться как реально существующая персона или абстрактный, обобщенный образ): «Ты ушла и ко мне не вернешься…», 1913–1915; «Дорогая, сядем рядом…», 1923; «Пускай ты выпита другим…», 1923. Или просто указание на безвестный женский адресат, с которым ведется беседа: «Ты плакала в вечерней тишине…», 1913; «Ты такая ж простая, как все…», 1923. Известно, что Есенин намеревался издать поэтический сборник с многозначащим заглавием «Стихи о которой» (не издан).