Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Однако странничество, будучи уделом избранных, остается непонятным и не приветствуемым большинством людей способом проживания жизни – поэтому в мотиве странничества звучат горькие нотки: «Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый // Бог весть с какой далекой стороны» (II, 95 – «Русь советская», 1924); «Грустно стою я, как странник гонимый» (I, 287 – «Синий туман. Снеговое раздолье…», 1925). Вовлеченный в странничество человек не может свернуть с раз избранного и предопределенного судьбой пути: «Не вернусь я в отчий дом, // Вечно странствующий странник» (I, 228 – 1925).

Идея странничества как способа постижения смысла жизни имеет в своем генезисе древнейший мифологический мотив странствования бога. Рязанский филолог О. Е. Воронова указывает: «В своих первоистоках этот мотив восходит к одной из древнейших общемировых культурных традиций – так называемой “теофании”, мифологическому представлению о том, что Бог в человеческом облике, в образе гостя ходит по земле. С сюжетами на эту тему, в русской традиции приуроченными к времени от Пасхи до Вознесения, Есенин мог познакомиться в книге А. Н. Афанасьева “Народные русские легенды”. Это представление нашло отражение и в русских пословицах, зафиксированных В. И. Далем: “В окно подать – Богу подать”; “Просит юродивый, а подаешь Богу”». [829]

Идея странничества восходит к странствиям Христа : по народным воззрениям, после воскресения – с Пасхи до Вознесения – Он странствует по земле. Старожилы с. Константиново сообщают об обрядовом печении по этому поводу: «Когда “лестницы” пекли? На Вознесенье! Когда Вознесенье бываеть? Конец Паски? Да, после Паски. “Лестницы” пекли. <С тремя перекладинками? – Е. С.  – Старожилы показывают жестами.> Ну, не с тремя, а сколько угодно, как выйдеть – такие вот лесенки делали и запекали. Они были, ну как тебе сказать, ну как на теперешние, что ли, палочки хрустящие <похожи>, так и они запекутся там, и они хрустели. Вот какая была красота! Ну, это в честь праздника. В честь Вознесения, когда Господь на небо улетел по лесенке. И “лесенку” делали, чтобы Бох на небо по лесенке. Отмечали вот так – такой обычай». [830]

В «Автобиографии» (1924) Есенин сообщает о том, что в детстве от «слепцов»-паломников слышал «духовный стих» о странствующем Христе – «о женихе, светлом госте из града неведомого» (VI (1), 14). В юности Есенин сам стал сочинять произведения на тему странствий Иисуса по земле, посещения им людей, оставаясь неузнанным. К ним относится ряд стихотворений 1914 г.: «Шел Господь пытать людей в любови…», «Осень», «Не ветры осыпают пущи…», «Сторона ль моя, сторонка…», «Сохнет стаявшая глина…», «Чую Радуницу Божью…» Поэт прочерчивает разнообразные сюжетные линии как бы единого в своей композиции повествования. Вот «Схимник-ветер шагом осторожным // Мнет листву по выступам дорожным // И целует на рябиновом кусту // Язвы красные незримому Христу» (I, 43 – «Осень»). Вот «в каждом страннике убогом» угадывается: «Не Помазуемый ли Богом // Стучит берестяной клюкой» и «под пеньком – голодный Спас» (I, 44, 45 – «Не ветры осыпают пущи…»). Вот ощущается, что у каждого странствующего богомольца «впилась в худое тело // Спаса кроткого печаль» (I, 54 – «Сторона ль моя, сторонка…»). Вот в русском контексте праздника Входа Господня в Иерусалим: «Пахнет вербой», «Кто-то в солнечной сермяге // На осленке рыжем едет» и поникшие сосны и ели восклицают «Осанна!» (I, 55 – «Сохнет стаявшая глина…»). Вот на Радуницу: «Под венком, в кольце иголок… мерещится Исус» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…»).

Среди прочих особенно выделяется своей традиционностью, народной трактовкой и подачей в фольклорном толковании архетипический сюжет о том, как Господь «выходил… нищим на кулижку» и встречал «старого деда», протягивавшего ему как «убогому» и «болезному» «зачерствелую пышку» (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…»).

Образ Богочеловека, который странствует по земле незримым либо в самом непритязательном облике обездоленного и юродивого, выступает высочайшим нравственным идеалом. Желание воспринять частицу духовного совершенства, стремление к истинному подвижничеству побуждают избранных людей стать «не от мира сего» и начать паломничество. Этих заступников русского православия Есенин также живописует в стихотворениях 1914 г.: «Пойду в скуфье смиренным иноком…»

С наглядным, зрительным представлением о странничестве связан посох странника (его инварианты – подожок, клюка, палка). И хотя по существу посох не относится непременно к мужским атрибутам, символически он ассоциируется с мужчиной, имеет типично мужские функциональные синонимы – кнут, плеть, трость, и напоминает в некоторой степени мужской детородный орган. Есенин воспевал страннический посох в стихотворениях и поэмах: «Счастлив, кто жизнь свою украсил // Бродяжной палкой и сумой» (I, 40 – «Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914–1922); «Увидал дед нищего дорогой, // На тропинке, с клюшкою железной » (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…», 1914); «Не Помазуемый ли Богом // Стучит берестяной клюкой » (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914); «С подожочка и котомки // Богомольный льется пот» (I, 54 – «Сторона ль моя, сторонка…», 1914); «Я шел по дороге в Криушу // И тростью сшибал зеленя» (III, 168 – «Анна Снегина», 1925).

Посох странника в высоком нравственном смысле восходит к священническому жезлу. И такое генетическое сходство особенно наглядно и доказательно прослеживается на примере православных паломников, отправляющихся в путь поклониться христианским святыням. По мнению протоиерея, магистра Александра Рудакова (1900), посох является важным церковным атрибутом и символом: «Жезл, или посох, употребляемый при священнослужении архиереями, указывает на их пастырскую обязанность управлять свою паству на путь спасения, не допускать ее до заблуждений и отражать нападающих на нее духовных волков». [831] Следовательно, истоки посоха кроются в палке пастуха, которой он погонял домашний скот. Соответственно, можно говорить о родстве и генетическом сходстве посоха странника и пастушеской хворостины. Удивительно, что в сочинениях Есенина среди многочисленной пастушеской атрибутики нет посоха и его аналога (кнута, плети, палки), за исключением импровизированного варианта – хворостины в «Сказке о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве» (1925):

Пастушонку Пете

Трудно жить на свете:

Тонкой хворостиной

Управлять скотиной (II, 166).

О магическом охранительном значении посоха говорится в трудах дореволюционных ученых – в частности, профессора Ф. И. Буслаева, известного поэту (со ссылкой на древнерусский Лечебник): «Когда человек хочет от ведьм стеречись на свадьбе или на пиру: найди рябину в лесу на дубовой колоде, и сделай из той рябины посошок и по весне, о кою пору надеешься кукушке закуковать , в ту пору ходи с тем посошком, вверху писанным, рябиновым, и в котором месте впервые заслышишь кукушку кукуючи , и ты также держишь посошок рукою, и подле рук у того посоха заметь сверху и съиспо-ду тот жеребий. И уткни одну половину жеребья под ухо у дверей, а другую половину подле другой половины ушка, обапол дверей, в той хоромине, в которой хочешь свадьбу рядить или пир: в ту хоромину ведьма никак не может войти дверьми, и воротится, а тут не пойдет. И около ложа всякого с тем посошком рябиновым добро ходить и около поля: ржа того жита не ест. Добро ту рябину себе во дворе посадить и держать для того, о чем вверху писано». [832] Ф. И. Буслаев пояснил в примечании: «Чары жеребьем соответствуют скандинавским рунам . Это черты и нарезы древних славян». [833] Неизвестно, как было в бытность Есенина, но в середине и конце ХХ столетия на Рязанщине и в Москве подростки вырезали из древесных побегов тросточки и украшали их индивидуальными геометрическими узорами, счищая фрагменты коры. [834] Возможно, орнамент на тросточках служил не осознаваемым уже оберегом.

В народной свадебной песне «Долина-долинушка…», распространенной на Рязанщине, жестикуляция тростью в руках неженатого молодца усиливает впечатление его физической немощи и печального состояния, доходящего до болезненности (необходимо срочно жениться):

Ходит он спотыкается,

Тросткой опирается [835] .

Также представлена тросточка в руках дружка в величальной песне «Дружунькя хорошая…» в строках: «А в руках у него трость серебряная . <…> А он на гору идёт – опинается. <…> [А под гору идёт] – опирается». [836]

Может быть, образ трости в какой-то мере как священный оберег выступает в строках поэмы «Черный человек» (1923–1925):

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу…

(III, 193; редакция III, 712–714).

Привязанность молодого Есенина к щегольской трости – эстетическому аналогу посоха странника – запечатлена ряде фотографиях (VII (3), № 35, 36, 39, 40, 42, 43, 78, 84), большое число которых подчеркивает типичность этого предметного образа в руках поэта. Дочь известного фотографа Ида Наппельбаум запечатлела в стихотворении «Подпись к групповому портрету Есенина 1925 г.» (в действительности – 1924) щегольскую трость Есенина: