Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Может быть, образ трости в какой-то мере как священный оберег выступает в строках поэмы «Черный человек» (1923–1925):

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу…

(III, 193; редакция III, 712–714).

Привязанность молодого Есенина к щегольской трости – эстетическому аналогу посоха странника – запечатлена ряде фотографиях (VII (3), № 35, 36, 39, 40, 42, 43, 78, 84), большое число которых подчеркивает типичность этого предметного образа в руках поэта. Дочь известного фотографа Ида Наппельбаум запечатлела в стихотворении «Подпись к групповому портрету Есенина 1925 г.» (в действительности – 1924) щегольскую трость Есенина:

А белой кости набалдашник

Повис у правого плеча

(VII (3), 245 – в комм. к № 78).

Сам фотограф М. С. Наппельбаум также оставил воспоминание об этой трости: «Здесь он уже совсем другой – с открытыми глазами, с крутым завитком светлых волос у лба, в крахмальной белой манишке с узким черным галстуком-бабочкой, с изящной слоновой ручкой тросточки, которая косо легла на темном рукаве его костюма» (VII (3), 246 – в комм. к № 78).

А. Н. Захаров добавил к разным типам странников еще один – странника-душу. Исследователь рассуждает: «Особый художественно-философский смысл мотив странничества приобретает в стихотворении “День ушел, убавилась черта…” (1916). В нем изложено странствие души человека. В основе этого произведения, возможно, лежит народное поверье, изложенное А. Афанасьевым в третьем томе “Поэтических воззрений славян на природу”, о том, что “славяне признавали в д у ше нечто отдельное от т ел а, имеющее свое самостоятельное бытие. По их верованиям, согласным с верованиями других индоевропейских народов, душа еще в течение жизни человека может временно расставаться с телом и потом снова возвращаться в него” <т. 3, с. 196>». [837] По мнению А. Н. Захарова, созданный поэтом «сложный образ души-тени лирического героя» мог быть продолжением и логическим развитием есенинской мысли о том, что он «продал свою душу черту, и всё за талант» (VI, 59 – письмо к М. П. Бальзамовой от 29 октября 1914 г.). [838] В таком виде странничества человеческой души – в первую очередь, в «человеке без тени» как наиболее важном его проявлении – филолог видит «признак близкой смерти», опять-таки ссылаясь на А. Н. Афанасьева, передавшего народное воззрение о том, что «утратить тень – все равно, что сделаться существом бестелесным, воздушным <т. 3, с. 213>». [839]

Любопытно, что А. Н. Захаров, только что сделавший точное наблюдение над возможностью странствования души (по народным воззрениям и в лирике Есенина), сам не заметил своего открытия! Стереотип мышления, согласно которому странник мыслится исключительно человеком, сказывается в стандартном выводе: «Можно выделить три типа странника в образах лирического “я” Есенина: странник, взыскующий града неведомого; бродяга, заканчивающий свою жизнь тюрьмой; и бунтарь…»

Вероятная «классификация странников», представленных в творчестве Есенина, гораздо объемней и может быть выстроена по ряду критериев. По типу персонажей: Богочеловек – человек – душа – природное явление. По продолжительности странствования: вечный странник – странствующий какой-то период жизни. По степени обобщения: избранный странник – «каждый в мире странник». И все-таки любая классификация останется условной, поскольку творчество великого поэта всегда оставляет простор для новых трактовок.

Странничество, касаемое людей, когда оно рассматривается с позиции воспроизведения данного феномена в устах носителей этой крестьянской традиции, сопряжено с активной жестикуляцией. О людях (преимущественно о мужчинах) – неважно, о странниках или «оседлых», но безусловно удивительных – рассуждали на Рязанщине: «Говорили в Озёрках: “Он во (показывали кулак с поднятым кверху большим пальцем), на ять (большой палец правой руки покрывали сверху ладонью левой руки, обращенной вниз), да ещё с присыпочкой” (левой ладонью делали жест посыпания как будто солью над большим пальцем левой руки)» (Записи автора. Тетр. 7. № 363 – Самоделова А. М., 1929 г. р., слышала от родственников в с. Б. Озёрки Сараевского р-на, г. Москва, 22.07.2000).

Другой не менее характерный жест, свойственный рязанцам и постоянно наблюдаемый нами в фольклорных экспедициях, следующий: при сообщении о каком-либо поступке, приведшем человека к полной утрате чего-либо (например, важного для него предмета домашнего обиходы), что произошло отчасти по его воле, вследствие невнимательности или небрежности, рассказчик делает жест воображаемого дергания правой рукой себя за бороду, как будто собирая волосы в одну щепоть, или проводя захват воображаемого объекта в горсть чуть ниже подбородка, или как бы напоминая жест умывания лица, на котором в этот момент появляется выражение недоумения и горечи. Часто (но не всегда) такой «жест утраты» напрямую соотносится с бытом странников, с их далекими и многотрудными путешествиями, полными утрат и лишений. Разумеется, приведенными жестами не ограничивается «зримое жизнеописание» странников.

Глава 5. Традиционные ментальные закономерности в «жизнетексте» Есенина

О формировании «городских черт» маскулинности

Попадание Есенина в городскую среду также формирует специфические черты маскулинности, которые сводятся прежде всего ко вниманию к разного рода «тайным обществам» (вполне чуждым артельному началу в деревне). Они находят выражение в стремлении горожанина-«неофита» участвовать в запрещенных организациях с их тайными и противоправными делами, в необходимости жить прячась и скрываясь, порой не имея паспорта или вида на жительство, получив «волчий билет» и находясь под негласным наблюдением полиции, действовать не по уставу или общепринятому канону, вступать в несанкционированные партии, занимать «левацкие» позиции при партийном расколе и т. д. Есенин опробовал на себе разные запретные способы существования и виды деятельности: это кружковая подпольная деятельность (Суриковский музыкально-литературный кружок практиковал распространение листовок и нелегальных брошюр); пристальный, хотя и сторонний интерес к масонству (без вступления в масонскую ложу); участие в забастовках фабричных рабочих (невыход на работу в Сытинской типографии); невольное приобретение клички «Набор» и сокрытие от негласного наблюдения полицейских филеров (VII (3), 276); дезертирство из армии Временного правительства; попытка вступить в партию большевиков.

Данная глава является логическим продолжением предыдущей. В ней применяются те же приемы исследования, используется уже опробированный способ организации и анализа материала – как биографического, так и художественного.

Особенности юношеского ухаживания и сугубо мужские предметы в руках героя-мужчины

В среде односельчан подраставший Есенин был уже известен как задира и забияка, изворотливый и ловкий на выдумки, пристающий к девушкам и затевающий драки. Его младшая современница пересказывает со слов тети своего мужа, которая была сверстницей поэта, женское восприятие Есенина как ухажера:

…он был очень развитый. <…> Вот он начнёть. Говорить, хулиганистый был. Ой, такой – говорить – чего-нибудь да он придумаеть, чего-нибудь да он каждый вечер придумаеть. Девчонки за ним – говорить – прямо! А она – говорить – рассказывала: он за ней ухаживал. Она, правда, такая симпатичная была. Ну, потом она за богатого вышла замуж. Ну, ещё рассказывала много кое-чего. Любил он над всеми подшучивать. <…> Ну вот она рассказывала: бывало, придёть – говорить – пойдём на улицу. Тогда клуба-то не было: посиделки, если кто пустить. А не пустить, значить, по селу ходять. Привяжется – говорить – к кому-нибудь, изваляеть до слёз. Иной раз – говорить – придёшь домой – заЕндевеешь, вся в снегу, вся мокрая! <…> Он же потом уехал в Москву. [840]

В воспоминании сельчанки ощущается гордость за свою родственницу, удостоившуюся чести быть избранницей Есенина, пусть задиристого и озорного, но овеянного преданиями и ставшего почти нереальным, зато мифическим! Согласно мужской психологии, идеи которой воплощал в жизнь Есенин, его ухаживания за девушками носили завоевательный характер и были нацелены на победу, а не на душевные переживания.

Не обсуждая правдивости такого рода сообщений об ухаживаниях за девушками и вполне допуская реалистичность изложенных событий, все-таки можно предположить, что многие женщины стремились покрасоваться сведениями о том, как Есенин уделял им особое внимание. Это подобно тому, как вообще большинство жителей с. Константиново обоего пола зачисляли себя в однокашники к Есенину. По свидетельству старейшего есениноведа Ю. Л. Прокушева, [841] почти все односельчане рассказывали о своей учебе будто бы в одном классе с будущим поэтом, несмотря на строго регламентированное количество учеников в Константиновском земском училище! И вот еще жительница соседней деревни Волхона рассказывает со слов своей матери и ее подружки о самоуверенно-дерзком и воинственном поведении Есенина в школе: «В школе училась, но, конечно, он постарше, а мать моя помлаже. А подруга, вот подруга материна и говорить: такой он был, в старой школе он училси. И говорить: принёсешь четвёртку молока, хлеба кусок или огурцов – он обязательно всё поисть и пойдёть, скажеть – это не я ел. Они с ним учились вместя – моя мама: он постарше учился – там старший класс…». [842]