Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

– «Я последний поэт деревни…» – посвящение Анатолию Мариенгофу вписано, зачеркнуто, затем вписано вновь в беловом автографе и, по сравнению с печатным текстом, добавлено имя (I, 329);

– «Не жалею, не зову, не плачу…» – в журнальном тексте снята адресация Сергею Клычкову ради большего обобщения смысла (I, 337);

– «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…» – на вырезке из гранок вписано от руки посвящение А. Мариенгофу (I, 339);

– «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…» в газетной публикации имело Посв. В. Болдовкину (I, 361);

– «Сельский часослов» – снято посвящение Вл. Чернявскому в черновом автографе (IV, 296). Мы не рассматриваем поэмы.

Многим стихотворениям Есенин давал адресные названия, продиктованные дружеским чувством или обусловленные жанром поэтического некролога. Так, «О Русь, взмахни крылами…» имело первоначальное заглавие 1918 г. «Николаю Клюеву» (I, 323); «Душа грустит о небесах…» в журнальной публикации было озаглавлено «А. Кусикову» (I, 329); «Мы теперь уходим понемногу…» носило первоначальное конкретное название «Памяти Ширяевца» (I, 353).

Понимание величайшей ценности мужской дружбы поэт пронес через всю жизнь; в старшем возрасте он с горечью осознает безвозвратную потерю близких друзей, которых больше нет в живых: «Нас мало уцелело. // На перекличке дружбы многих нет» (II, 94 – «Русь советская», 1924). Иннокентий Оксенов стихотворением «Памяти Есенина» отозвался на «перекличку дружбы/друзей», ставшую мировоззренческим и литературным клише: «И вот уже друзья к тебе спешат, // Спешат друзья к тебе на перекличку ». [907]

С эпохой двух революций – Февральской и Октябрьской 1917 г. – юношеское понимание дружбы выросло у Есенина до представления о необходимости и насущности всеобъемлющего побратимства: «Ради вселенского // Братства людей» (II, 58 – «Иорданская голубица», 1918); «Кто хочет свободы и братства , // Тому умирать нипочем» (II, 70 – «Небесный барабанщик», 1918). Поэт взывает: « Братья мои , люди, люди!» (II, 59 – «Иорданская голубица», 1918); «Только ты не гляди открыто, // Мой земной неизвестный брат » (I, 159 – «Сторона ль ты моя, сторона…», 1921).

Идея побратимства, расширившись до пределов заступничества за всех обиженных и сирых, развилась в идею поисков правды у справедливого царя. Эта крестьянская вера в праведного царя-батюшку, народного заступника была присуща Есенину, причем активно проявилась уже при Советской власти. А. К. Воронский в очерке «Из воспоминаний о Есенине» (1926) писал: «Возвратившись из родной деревни, он жаловался, что город обижает деревню: за сапоги и несколько аршин мануфактуры и за налоги идет весь урожай. Обижают крестьян и местные власти. Он собирался идти к М. И. Калинину искать заступы». [908] Версия А. К. Воронского – фольклорно-героическая, выдержанная в стилистике волшебных и бытовых сказок с их верой в «доброго царя», в духе народных «слухов и толков», в русле послереволюционных преданий типа «Ходоки у Ленина».

По сведениям Ефима Шарова, поэт намеревался просить поддержки у «всероссийского старосты» и для себя в том числе: «После разрыва с Дункан Есенин в начале августа 1923 года вернулся из-за границы в Москву. У него не было тогда в Москве комнаты, и друзья посоветовали обратиться за содействием к Михаилу Ивановичу Калинину. Председатель ВЦИКа в это время отдыхал у себя в деревне, в селе Верхняя Троица Кашинского района. // Есенин уговорил американского писателя Альберта Риса Вильямса, друга покойного Джона Рида, поехать в Тверскую губернию к всесоюзному старосте. // Добравшись поездом до Твери, путешественники переночевали в гостинице. А на следующий день Есенин достал где-то тройку лошадей, и с бубенцами под дугой, по старому русскому обычаю, они помчались в Верхнюю Троицу». [909]

Альберт Рис Вильямс так описывал этот случай в очерке «Поездка в Верхнюю Троицу»: «Я познакомился с Есениным вскоре после его разрыва с танцовщицей Айседорой Дункан. Есенин искал себе квартиру – просторную и удобную. Но в перенаселенной Москве найти такую квартиру было трудно, и кто-то посоветовал поэту обратиться к Калинину. В то время Калинина в Москве не было – он уехал на несколько дней в деревню, немного отдохнуть. // “Неважно, – со всей самоуверенностью молодости заявил Есенин, – он будет рад увидеть Пушкина сегодняшней России, – и тут же добавил: – или любого из его друзей”. <…> То была тройка, воспетая в песнях, сказаниях и рассказах путешественников об их приключениях в России. В то время знаменитая русская тройка практически уже исчезла из быта. Однако Есенин умудрился достать ее. <…> “Вот так Михаил Иванович! – воскликнул он. – Я приехал попросить квартиру в Москве, а что же получилось? Мне посоветовали жить в деревенской избе! <…> А какие заголовки будут в газетах! “Есенин становится отшельником! Отрекаясь от города, поэт возвращается в родную деревню!”». [910] В этом случае налицо три составляющие народного сюжета «поисков заступничества у батюшки-царя»: предпринятое далекое путешествие (из столицы в деревню соседней губернии), необычное средство передвижения для долгого пути (легендарная архаическая тройка) и необыкновенная награда царя (совет вернуться в село).

Близкое побратимству цеховое единение – литературное братство – в отношении Есенина заметно проявилось после его кончины. Василий Казин в стихотворении «Памяти Есенина» утверждал: «Что цвело певучее братанье // Наших русских песенных стихов». [911] Современная киевская исследовательница Л. А. Киселева уверена в возможности использования «цехового языка» в «скрытом диалоге» Есенина и Н. А. Клюева, в «потайном подтексте постоянных обращений» старшего поэта к своему младшему «посмертному другу» и ученику. [912]

«Посвятительные ритуалы» и клятвы в становлении мужчины

Не только из-за гордости признанного поэта, но и отчасти на уровне скрытого биологического инстинкта властвования выглядят притязания Есенина на владение книжной лавкой имажинистов на Большой Никитской улице в Москве, литературным кафе «Стойло Пегаса» и др. Мужской инстинкт, проявляющийся в животном мире в споре самцов за самок и за территорию ради прокорма – право сильного, и, следовательно, занимающего лидерские позиции, открыл и описал в книге «Агрессия» (1963) лауреат Нобелевской премии Конрад Лоренц. [913] Наиболее явная параллель – это угощение Есениным литературной братии на полученные гонорары и молодецкая гульба.

Существует устойчивое мнение [914] (небесспорное и отвергаемое некоторыми представителями сильного пола), что мужская дружба возникает ради победы над общим врагом; иными словами, чтобы подружиться, мужчинам требуется внешняя преграда, наличие непреодолимых в одиночку трудностей для объединения усилий. На этой же почве возникает интерес к «посвятительным» ритуалам и происходит ритуализация бытия: юношеская клятва дружбы Есенина с Г. А. Панфиловым, затем «честное имажинистское». Были сотворены особые клятвы : « Клянемся! <…> Имажинизмом!  – сказали мы без малейшего юмора»; [915] «произносили “ честное имажинистское ” по меньшей мере как дореволюционную клятву перед распятием». [916] Позже, в письме к Н. К. Вержбицкому от 26 января 1925 г., Есенин просит: « Ради революции , не обижайся на меня, голубарь!» (VI, 198. № 198; ср. предшествующую модель – «Христа ради», «Бога ради»; см. также в главе 13). Однако дореволюционная клятва, испытанная всей предшествующей историей, никуда не исчезла. Иннокентий Оксенов вспоминал, как Есенин произносил «“ клянусь Богом ” через полслова». [917] Он же писал в стихотворении «Памяти Есенина»: « Клянешься Богом – старая привычка». [918]

Показательно, что одно есенинское стихотворение воспринималось его современниками как клятва – об этом вспоминала Варвара Кострова: «Мы все знали и любили эту вещь, а потому торжественно встали и произнесли вместе с поэтом, как клятву : “Если кликнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю». Я скажу: «Не надо рая – Дайте родину мою!»”». [919]

Пристрастие к клятвам и божбе присуще мужчинам (в большей степени, чем женщинам). Со стороны многочисленные клятвы, частое их употребление в речи выглядят несерьезно и смехотворно, что не замечается и не осознается произносящими клятвенные заверения мужчинами; однако клятвенные речения выражают дух эпохи (ср. « Заклятье смерти » А. Н. Толстого, 1911). Очевидно, в начале ХХ века мужской части русской интеллигенции было особенно присуще пристрастие к клятвам. А. Б. Мариенгоф передал рассказ театрального режиссера, перед тем потребовавшего клятвы от собеседника: «Так вот, – сказал Мейерхольд, – третьего дня я призвал к себе трех самых верных своих негодяев и так же, как сейчас, потребовал: “ Поклянитесь в вечном молчании ”. – “ Клянемся! ” – “Чем?” – “ Театром Мейерхольда! ” – ответили ребята». [920]