Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

В сочинениях Есенина в образе пахаря и сеятеля просматриваются многие последовательно возникавшие мировоззренческие пласты типа земледельца, запечатленные в Библии, фольклоре и литературе, имеющие многовековую историю и разнообразные вариации прочтения и осознания этого образа, его сложной прямой и символической трактовки. Знаковый характер образа земледельца также не остался обойденным вниманием Есенина.

Фигура сеятеля у Есенина представлена многочисленными образными решениями. Это намек на Иоанна Предтечу – «в предтечах // Был пахарь и вол» (II, 47 – «Пришествие», 1917). Непосредственно к Новому Завету, но без привязки к конкретному библейскому персонажу восходит образ:

Новый сеятель

Бредет по полям,

Новые зерна

Бросает в борозды

(II, 54 – «Преображение», 1917).

Образ добиблейского мифического земледельца просматривается в фигуре деда, обмолачивающего зерно: «Вышел зараня дед // На гумно молотить» (IV, 91 – «Молотьба», условно 1914–1916). Родственный ему атмосферно-мифический прародитель выращивает необычный урожай злаков – человеческие души: «Бредет по туче седой Старик. // Он смуглой горстью меж тихих древ // Бросает звезды – озимый сев. // Взрастает нива, и зерна душ // Со звоном неба спадают в глушь» (I, 89 – «Под красным вязом крыльцо и двор…», 1917).

Следующий после библейского сеятеля исторический этап развития мирового образа пахаря воплощен в фольклорной фигуре былинного богатыря Микулы Селяниновича. Этот герой упомянут как прародитель сыновей Новгородского государства (несмотря на свою принадлежность к былинам Киевского цикла) в «маленькой поэме» 1914 г. «Марфа Посадница» в возгласе заглавной героини: «Ой ли, внуки Васькины, правнуки Микулы !» (II, 7). В стихотворении «Покраснела рябина…» (1916) Микула напрямую не назван Есениным, однако его присутствие ощущается в поникшей фигуре былинного князя Вольги, которому со всеми своими дружинниками не справиться с трудной задачей без помощи пахаря-крестьянина:

Край ты, край мой родимый,

Вечный пахарь и вой,

Словно Вóльга под ивой,

Ты поник головой (I, 100).

Фигура «вечного пахаря», неизменного в своем постоянстве с былинных времен до современности, возводится до высочайшего уровня олицетворения Родины.

Однако во времена Гражданской войны величественный пахарь перестал являться опорой государства и был низведен до самого ужасающего положения (это еще до эпохи «раскрестьянивания» и коллективизации): «Удел хлебороба гас» (III, 183 – «Анна Снегина», 1925).

Поскольку при жизни Есенина и в предшествующие времена не был известен машинный способ пахоты и все пахали при помощи домашнего скота, то пахаря сопровождает образ животного-помощника. В «Октоихе» (1917) в его роли выступает мифически-атмосферный зверь вроде коня и одновременно антропоморфный персонаж-абстракция из сферы «духовно-телесной предметности»:

Овсом мы кормим бурю,

Молитвой поим дол,

И пашню голубую

Нам пашет разум-вол

(II, 42 – «Октоих», 1917).

Образ пахаря был необходим Есенину еще и потому, что в нем в иносказательно-притчевом виде отразились представления поэта о творчестве, которое сопоставимо по степени вложенных в него затрат с трудом возделывателя пашни, а по значимости – с конечным продуктом земледельца – хлебом (вспомним также библейскую аллюзию на «хлеб духовный»). По словам А. Б. Мариенгофа, Есенин утверждал, что « стихи писать, как землю пахать: семи потов мало ». [950]

Мельник как излюбленный персонаж

Очевидно, мельник – это не архетипический образ, а индивидуально-авторский, хотя и вполне традиционный как для русского фольклора, так и для мировой литературы (вспомним хотя бы сражение с мельницами Дон-Кихота Сервантеса или мельника – отца пушкинской русалки). В быличках мельник представлен наделенным сокровенным знанием, обладающий магическими приемами; он управляет русалками, знаком с водяным и «знается» с самим чертом!

Неподалеку от Константинова при жизни Есенина была старая водяная мельница-«колотовка», а ручные мельничные жернова еще и сейчас лежат перед порогом дома у некоторых старожилов.

Старейший есениновед Ю. Л. Прокушев записал в своей «полевой» записной книжке «День за днем» 16 августа 1956 г. о Криуше со слов 86-летнего старожила Зота Харитонова: «Мельница в селе была – ветрянка. Сейчас ее нет. Была мельница водяная в Хворостове (5–6 км от Константинова по дороге в Криушу). Все криушинские ездили туда молотить. Очень может быть, что в повести “Яр” описывается именно эта мельница. Она была в лесу. От Хворостова начинаются мещерские леса. На другой стороне Оки, через луга (в 5–6 км), на правом высоком берегу раскинулись приокские села Кузьминское, Константиново, Федякино и другие». [951] Исследователь подчеркнул свое пристальное внимание к мельнику как к возможному прототипу и историческому лицу: «Особенно интересуюсь, была ли здесь мельница, жив ли мельник и т. д.». [952] Ю. Л. Прокушев произвел попытку привязать предполагаемого хворостовского мельника сразу к двум есенинским персонажам – к мельнику Афонюшке из повести «Яр» (1916) и к безымянному мельнику из поэмы «Анна Снегина» (1925).

Есенин записал в Константинове две частушки с выведенными в первые две строки (это почти одинаковый зачин) образа мельника, что подчеркивает типичность этого персонажа для частушечной поэтики:

Мельник, мельник

Завел меня в ельник.

Меня мамка веником:

Не ходи по мельникам!

Молодой мельник

Завел меня в ельник.

Я думала – середа,

Ныне понедельник!

(VII (1), 325, 335).

Неизвестно, сам ли Есенин создал нарочитое предание о деде – будто бы мельнике, или это явление устной народной поэзии «толков и слухов», но вскоре после гибели Есенина Г. Покровский (Г. А. Медынский) рассуждал о влиянии мельника на мировоззрение поэта: «Семья его жила бедно, и потому его с малых лет взял на воспитание дед – богатый мужик, мельник , наложивший на будущего поэта свою несомненную печать». [953]

В ранней повести Есенина «Яр» (1916) прослежена трагическая сюжетная линия с мельником Афонюшкой, погибшим между мельничных жерновов. В поздней поэме «Анна Снегина» мельник становится одним из ведущих персонажей – гостеприимным хозяином и основным собеседником лирического героя. Именно мельник символизирует непреходящие ценности и основательность «малой родины»: он единственный остается неизменным в стране, в которой изменился социальный строй и которую покинули многие ее жители, уехавшие за рубеж или канувшие в вечность. Его типаж притягателен: «От радости старый мельник // Не может связать двух слов» и «Объятья мельника круты, // От них заревет и медведь, // Но все же в плохие минуты // Приятно друзей иметь» (III, 162, 163 – «Анна Снегина», 1925).

Деятельность поэта Есенин приравнивает по принципу «духовного хлеба» к работе мельника: «Осужден я на каторге чувств // Вертеть жернова поэм » (I, 154 – «Хулиган», 1919). Образ мельника положен в основание сравнения, наполненного глубоким библейским смыслом: « Словно мельник, несет колокольня // Медные мешки колоколов» (I, 159 – «Сторона ль ты моя, сторона…», 1921). Почти мифологическим смыслом наполнен образ ветра-мельника: «Ветер, как сумасшедший мельник , // Крутит жерновами облаков» (III, 55 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Внимание к технике

Пристальный интерес к технике, ко всякого рода новациям прогресса является типичной мужской чертой. Есенин, хотя и родился в селе (а может быть, именно в силу особенной крестьянской тяги к достижениям технического прогресса, призванного облегчить тяжелый сельскохозяйственный труд), был чрезвычайно внимателен к новинкам промышленности. Однако вряд ли можно выстроить по хронологии прямолинейную схему изменения отношения поэта к новой механизированной технике и вычислить вектор оценочной направленности. Слишком приблизительным и грубым было бы суждение о постепенном изживании Есениным как патриархальным крестьянином своего начального неодобрения всех порождений тяжелой промышленности и переосмыслении им технических нововведений с позиций столичного жителя и советского гражданина. С уверенностью можно лишь заметить, что усиление технической тематики и применение «индустриальной метафоричности» в произведениях Есенина совпадает с периодом индустриализации Советской России. И все-таки в разных своих сочинениях Есенин изображал технологические новинки то в позитивном ключе, то в негативном, поддаваясь сиюминутному настроению и творческому порыву, ставя разноплановые художественные задачи.

То обстоятельство, что в творчестве Есенина преобладают зарисовки живой природы, поданные в великом многообразии растительного и животного мира, никак не отменяет (хотя и несколько затеняет) тезис о внимании поэта к металлическим агрегатам. Сам человек назван Есениным « железным врагом » (I, 158), который в ситуации соревнования охотника с волком вторгся в природный мир и нарушил его естественные законы («Мир таинственный, мир мой древний…», 1921). По Есенину, извечный противник Бога и борец за душу человека – сатана – поощряет достижения прогресса и с радостью пользуется ими: «Жилист мускул у дьявольской выи // И легка ей чугунная гать » (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921). Нововведения прогресса поэт расценивал как насильственное вторжение в ущерб извечным законам бытия: «Вот сдавили за шею деревню // Каменные руки шоссе » и «Стынет поле в тоске волоокой, // Телеграфными столбами давясь » (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921).