Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Чувственное восприятие православия у Есенина было проникнуто ощущением личной сопричастности к божественной тайне. На этом основании он противопоставлял себя как русского христианина любому иноземцу (особенно в годы Первой мировой войны) либо как «посвященного» – неофиту: «Не познать тебе Фавора, // Не расслышать тайный зов!» (II, 27 – «Певущий зов», 1917); «Иду, тропу тая » (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917); «Кричащему в мраке // И бьющему лбом // Под тайные знаки // Мы врат не сомкнем» (II, 43 – «Октоих», 1917). У любимого им Ф. М. Достоевского в «Братьях Карамазовых» «западник» Иван в сочиненной им «Легенде о великом инквизиторе» надеялся, что достроит Вавилонскую башню тот, «кто накормит», опираясь на «чудо, тайну и авторитет». [955]

Носительницей тайны в христианстве выступает Богородица. Есенин мог читать у Ф. И. Буслаева цитацию Сборного Подлинника графа С. Г. Строганова: «О звездах, что пишутся на Пресвятой Богородице Иконе. Тремя бо звездами образует три великия тайны Пресвятой Богородицы» [956] (см. об этом выше). Тайне рождения (как беспорочного зачатия Христа Девой Марией, так и вообще любого человека) противопоставлена тайна кончины, над которой задумывался Есенин: «Залез только он <Анисим> ранее срока на печь и, свесив голову, как последней тайны , ждал конца» (V, 62 – «Яр», 1916).

В понимании поэта мотив тайны сопричастен деяниям Господа и сонма Его святых, поэтому в есенинской поэтике оказываются частотными «тайные» персонажи, творящие «тайные» дела как божественную прерогативу: «Кто-то тайный тихим светом // Напоил мои глаза» (I, 85 – «Не напрасно дули ветры…», 1917); «Но даже с тайной Бога // Веду я тайно спор» (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917).

Естественно, мотив тайны и таинственного не исчерпывается описанием этой художественной категории и принципа, этого особого способа мышления и проникновения в высший духовный мир лишь с помощью единственной деривации, ответвляющейся от центральной лексемы «тайна»: тайно, тайный, таиться, тая, затаить, потайственный . Близко к понятию тайны находится представление о таинственности, что также встречается у Есенина: «Свет такой таинственный , // Словно для Единственной» (I, 224 – «Вижу сон. Дорога черная…», 1925).

Мотив тайны Есенин усвоил также в 1917 г. из «Клятвенного обещания на верность службы», в котором подписался под стереотипным словесным клише: «…всякую вверенную тайность крепко хранить буду…» (VII (2), 227).

Есенин использует и другие приемы создания лирической ситуации тайны, однако они не настолько типичны для его творчества и не столь явно выражают особенности его мировоззрения, а главное, не так типологически близки фольклорной поэтике с ее ведущим принципом повторяемости элементарных структурных образований.

Строптивый характер в конфликте с властью

Понятно, что «неистовый и строптивый характер, входящий как составная часть в архетипический образ героя, приводит его часто к конфликту с богами (в архаической эпике) или верховной властью (в классической эпике)». [957] Известно, что Есенин в дореволюционное время был вовлечен в подпольную деятельность при Сытинской типографии. В письмах к другу юности Г. А. Панфилову в 1913 г. он неизменно гордится своей нелегальной помощью революционно настроенным рабочим: «Недавно я устраивал агитацию среди рабочих, письмом. Я распространял среди них ежемесячный журнал “Огни” с демократическим направлением»; «…во-вторых, у меня был обыск, но все пока кончилось благополучно»; «За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире» (VI, 34, 50, 52).

Г. Д. Деев-Хомяковский отмечал склонность Есенина к риску:

После ряда хлопот его устроили через социал-демократическую группу в типографию бывшего Сытина на Пятницкой улице.

Сережа был очень ценен в своей работе на этой фабрике не только как работник экспедиции, но и как умелый и ловкий парень, способствовавший распространению нелегальной литературы. <…> Казалось нам, что из Есенина выйдет не только поэт, но и хороший общественник. В годы 1913 – 1914-е он был чрезвычайно близок кружковой общественной работе, занимая должность секретаря кружка. Он часто выступал вместе с нами среди рабочих аудиторий на вечерах и выполнял задания, которые были связаны со значительным риском. [958]

Типично мужские черты личности проявлялись и в непродолжительных, но весьма показательных однодневных тайных мероприятиях противозаконной направленности. После революции Есенин постоянно нарушал издательские правила и вызывался по этому поводу на Лубянку, дебоширил в московских артистических кафе (в том числе и руководимых им самим). Поэт обнаруживался при облаве на запрещенный притон под условно-ассоциативным названием «Зойкина квартира», неоднократно доставлялся в милицию и даже находился под следствием (не доведенным до суда). С друзьями-имажинистами Есенин увенчал непристойными стихотворными надписями стены женского Страстного монастыря в Москве, негласно расклеил манифест о мобилизации граждан на службу имажинизму, заменил ночью таблички с официальными названиями улиц на учрежденные в честь себя и своих друзей-имажинистов и др. В автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) поэт гордо отмечал, скрывая нецензурность содержания стихотворений: «В России, когда там не было бумаги, я печатал свои стихи вместе с Кусиковым и Мариенгофом на стенах Страстного монастыря…» (VII (1), 10). Об этом же он говорил в «Автобиографии» (1923): «…раскрасили Страстной монастырь в слова своих стихов» (VII (1), 13).

Известны официальные документы: «Протокол обыска и задержания братьев Кусиковых и С. А. Есенина. 18/19 октября 1920 г.»; «Протокол допроса в МЧК С. А. Есенина. 19 октября 1920 г.» и «Протокол допроса в ВЧК С. А. Есенина. 24 октября 1920 г.»; «Распоряжение начальнику внутренней тюрьмы ВЧК об освобождении С. А. Есенина. 25 октября 1920 г.»; «Протокол допроса С. А. Есенина в 47-м отделении милиции г. Москвы. 20/21 ноября 1923 г.»; «Протокол допроса С. А. Есенина в ОГПУ. 21 ноября 1923 г.»; «Отчет о товарищеском суде по “Делу четырех поэтов”. 10/11 декабря 1923 г.»; «Приговор товарищеского суда по “Делу четырех поэтов”. 13 декабря 1923 г.». [959]

Тем не менее такое вызывающее поведение, что называется, сходило поэту с рук. По Москве распространялась молва, что милиционерам было дано негласное указание доставлять буянящего в нетрезвом виде Есенина домой, а не брать под стражу. Неординарная личность Есенина и успешно исполняемая им роль вожака московских поэтов – своеобразного «культурного героя» нового революционного «эпического времени» – позволяли ему успешно погашать разгорающиеся конфликты. Таким образом, именно функциональное сходство Есенина с архаическим эпическим героем приводило к мирному разрешению конфликта с революционной властью, что было обусловлено «сверхперсональностью героя, олицетворяющего ту самую общину, которой покровительствуют боги и руководят цари и военачальники». [960]

По мнению современного филолога, «проблематика форм поведения обострена в посттрадиционалистское время, когда у человека появились небывало широкие возможности выбора типа действования». [961] Применительно к художественным сочинениям, в которых прокручиваются сюжетные линии, подобные и аналогичные жизненным ситуациям, «формы поведения нередко выдвигают на авансцену произведений и оказываются источником конфликтов, как серьезных, так и комических…». [962] Естественно, не все события собственной жизни Есенин претворял в стихи, драму и прозу, но множество характерных для него или даже неожиданных поведенческих актов все-таки было творчески переосмыслено и преображено в художественные сочинения автора.

Увековечение личности в культовой скульптуре

Издревле известна идея «сотворения кумира», изготовления «деревянного идола», «каменного бога», выбора места поклонения божеству и обустройства священной площадки. Мужские качества проявляются и в выборе духовного руководителя, кумира-учителя, в сакрализации эталонной личности. Из идеи ориентации на обожествляемого предшественника следует возведение истоков собственной «профессиональной родословной» к великому творцу, стремление к творческо-биографической преемственности. Избрав для себя в качестве образца и эталона успешного литературного пути Пушкина, Есенин относился к нему двояко: с одной стороны – «Ты был повеса, // Как я сегодня хулиган»; с другой – «А я стою, как пред причастьем» и «Я умер бы сейчас от счастья, // Сподобленный такой судьбе» (I, 203 – «Пушкину», 1924).

Наградой для творческой личности Есенин считал почитание народом и возвеличивание в памятнике: «И в бронзе выкованной славы // Трясешь ты гордой головой» и «Чтоб и мое степное пенье // Сумело бронзой прозвенеть» (I, 203, 204 – «Пушкину», 1924). Мечта о собственном посмертном воплощении в «вечном материале», о подобии реинкарнации в скульптуру звучала неоднократно у Есенина: «И будет памятник // Стоять в Рязани мне» (II, 161 – «Мой путь», 1925). Однако далее поэт гордо отказывается от только что высказанного желания: «Нет, // Не ставьте памятник в Рязани!» (II, 162 – «Мой путь», 1925).