Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

В общем плане разновидностью клятв выступают проклятья (иногда за ними скрывается глубокая народная вера и даже ритуальная сущность); Есенин обращался в письме к Л. Н. Столице (1915): «Не угощайте никогда коньяком – на него у меня положено проклятье . Я его никогда в жизни не брал в губы» (VI, 75. № 53).

Другой разновидностью клятвы является военная присяга. 14 декабря 1917 г. Есенин принимал типовое «Клятвенное обещание на верность службы», в котором подписался под идущими издревле стереотипными формулами: «…обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред святым Его Евангелием… верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего до последней капли крови… телом и кровию, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление и во всем стараться споспешествовать… всякую вверенную тайность крепко хранить буду… против службы и присяги не поступать» (VII (2), 226–227). Присяга была ритуально обставлена – об этом сообщается в финале ее текста: «В заключение сей моей клятвы, целую слова и крест Спасителя моего. Аминь» (VII (2), 227).

С еще одной разновидностью клятвы, также ритуально обставленной и подписанной, Есенин столкнулся при въезде в США. Недоумевая, Есенин описывает клятвенную божбу в «Железном Миргороде» (1923): «“Мистер Есенин, – сказал господин. Я встал. – Подойдите к столу!” – вдруг твердо сказал он по-русски. Я ошалел. – “Подымите правую руку и отвечайте на вопросы”. <…> Потом он, не глядя на меня, сказал: “Повторяйте за мной: „Именем Господа нашего Иисуса Христа обещаюсь говорить чистую правду и не делать никому зла. Обещаюсь ни в каких политических делах не принимать участия“. Я повторял за ним каждое слово, потом расписался, и нас выпустили. <…> Взяли с меня подписку не петь “Интернационала”, как это сделал я в Берлине» (V, 165–166). Из этого подробного описания явствует, что клятвы настолько привлекали внимание Есенина и казались ему важными атрибутами «мужской жизни», что он включал их образцы в свои произведения.

Процветала жизнь «коммуной» (как тогда было принято) с А. Б. Мариенгофом в 1919–1921 гг. в Москве по адресу: Богословский пер., д. 3, кв. 46. Есенин брал на себя руководство «посвящениями»: 19 апреля 1920 г. состоялось коронование Велимира Хлебникова во Вселенские поэты в Харькове (VII (3), 317).

О коронации Велимира Хлебникова – шутливом подобии инаугурации племенных вождей, писал А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) как о «ритуале» (используя этот термин, а также дефиниции «Председатель Земного Шара», «акафисты посвящения»), с надеванием кольца как знака властителя (подробнее см. в главе 13).

Учительская роль (не путать с ролью учительницы, классной дамы!), как отстоящая на ступень ниже от роли мессии, пророка, также свойственна мужчинам. Поэтому Есенин совместно с друзьями-имажинистами сочинял манифесты, то есть занимался популяризацией выработанного учения, становился назидателем и ментором, пропагандистом и агитатором, ставил себя над толпой и возводил в ранг «просвещенного» и «посвященного», «осведомленного», «адепта», как сообщал об этом В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце»: «То, что было ясно Потебне, Пешковскому, Веселовскому, Афанасьеву, – было новинкой для критики и читателя. Но манифесты школы всегда пишутся из расчета на малознающего. Для знающих пишут не листовки, а книжные исследования». [921]

Для мужчин важны честь и слава как награда за подвиги, за преодоление себя и трудностей мира. Игра с судьбой необходима и возведена в модель бытового поведения. Риск и авантюризм присущи мужчинам. Не менее свойственны мужчинам и протесты. Для Есенина это отказ от очередного посещения Николо-Радуницкого монастыря в детстве и, наоборот, высказанное Павлу Радимову желание уйти в Солотчинский монастырь послушником; это зачисление в сентябре 1913 г. вольнослушателем за плату в Московский городской народный университет им. А. Л. Шанявского вместо поступления на «государственный кошт» студентом в Учительский институт в угоду отцу (учителям предоставлялась отсрочка от армии, но было обязательное распределение на работу в село). П. А. Радимов привел слова поэта, произнесенные в 1921 году после беседы про «Солотчу, где рязанский князь Олег, современник Дмитрия Донского, построил монастырь, постригся вместе с женою и остаток жизни прожил в монашеском покое»: «Паша, – говорит мне Есенин, – я уеду из Москвы, буду жить в монастыре, буду писать стихи и посылать тебе, а ты отдавай их печатать в журналы». [922]

«Вождизм» и основание новой эры

В становлении истинно мужского характера необходимо проявление лидерских задатков. Причем важно лидерство в делах рыцарских, овеянных историческим ореолом и основанных на древних этикетных традициях. Поэтому Есенин по подобию феодального цехового братства, «Общества вольных каменщиков» и рыцарских христианских средневековых орденов учредил с товарищами поэтический «Орден имажинистов» и гордо именовал себя «вождем имажинизма», «мастером». Есенин в «Автобиографии» (1924) утверждал: «… основанное в 1919 году течение имажинизм, с одной стороны, мной …» (VII (1), 17). В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце» (1934–1936) также подчеркнул «вождистские» наклонности поэта: «Есенин желал вожаковствовать . В затеваемом журнале “Россияне” требовал: “Диктатуры!”». [923]

Однако склонность Есенина к «вождизму», взращенная детским стремлением «быть коноводом» среди мальчишек, подкреплялась общим стремлением имажинистов объявить себя вождями литературной молодежи и занять лидерские позиции в искусстве. Поэтому фамилия Есенина появлялась на афишах литературных вечеров и прочих затей имажинистов в «вождистском контексте»: « Вождь действующего искусства» (12 июня 1921 г., Москва – VII (2), 555).

Позже начальственные, «вождистские» нотки у Есенина проявлялись в употреблении официальных редакционных бланков (например, редакции газеты «Бакинский рабочий») не по санкционированному начальством и не по прямому назначению: они служили для черновиков стихов, что придавало дополнительную весомость произведениям в глазах их автора и одновременно принижало роль деловых бумаг. В. А. Мануйлов оказался свидетелем такого эпизода в 1925 г.:

В кабинет Чагина вошел не то заведующий хозяйством редакции, не то кладовщик и принес Петру Ивановичу стопку свежих бланков, на которых сверху было напечатано: «Редактор газеты ‘Бакинский рабочий’» и т. д. Есенин пристально взглянул на Чагина. «Ну, ну, возьми малость», – сказал, улыбаясь, Петр Иванович и протянул Есенину десятка полтора бланков. «Добрая бумага!» – Есенин пощупал бланки и, бережно согнув их пополам, положил во внутренний карман пиджака.

Я не раз видел черновики Есенина, писанные на бланках редакции «Бакинского рабочего» и даже на бланках ЦК Коммунистической партии Азербайджана. Ему доставляло особое удовольствие писать стихи на официальных бланках. И не только потому, что бумага была действительно хорошая, в этом чувствовалось какое-то почти детское удовлетворение, даже бахвальство: «Вот на каких ответственных бланках пишу я стихи! Каково!». А вместе с тем тут проявлялась и наивная скромность, как будто стихи становились значительнее от того, что они написаны на этих бланках! [924]

Мужская основательность проявляется в образе отцов-основателей, иерархов, венценосных столпов, зачинателей. Перечислением их имен открываются новые летоисчисления подобно точке отсчета от Рождества Христова; в «Автобиографии» (1923) Есенин рассматривает себя и друзей-имажинистов в качестве основополагателей поэтической эры: «Мы были зачинателями новой полосы в эре искусства… » (VII (1), 13).

Сразу после победы Октябрьской революции стало принято знаменовать начальное летоисчисление, и искушению ощутить свое творчество приметой новой эры – летописным знаком первого века – поддался Есенин. Чуть позже поэт осознает трудности новаторства и выскажется: «Что эра новая – // Не фунт изюму нам» (II, 136 – «Стансы», 1924).

А. А. Жаров описал восприятие комсомольцами нового принципа датировки есенинского сборника «Радуница»:

К нам в Можайск попало второе издание сборника. На обложке значилось: «1918. 2-й год I века».

Такое летосчисление нравилось мне, однако многие стихи казались не соответствующими этому летосчислению. [925]

Аналогичное летоисчисление зафиксировал А. Н. Толстой в статье «О читателе (В виде предисловия)» (1925): «Восьмой год Республики. <…> Новый неведомый читатель восьмого года Республики». [926]

Как новая – Советская – власть учреждала свои декреты и устанавливала свои законы, диктовала новые нормы поведения, так и имажинисты действовали ей под стать, копируя не «букву закона», но «дух эпохи», вводя свои «диктатуру» и «всеобщий диктат» искусства. В 1919 г., одновременно с зарождением имажинизма, уже В. Г. Шершеневич провозгласил (сравните с сутью «Декрета об отделении церкви от государства»): «Мы, имажинисты, – группа анархического искусства – с самого начала не заигрывали со слоновой нежностью… не становились на задние лапки перед государством. Государство нас не признает – и слава Богу! Мы открыто кидаем свой лозунг: “Долой государство! Да здравствует отделение государства от искусства!”». [927] Другой пример в «Восьми пунктах» (1924) – с кивком в сторону крестьянской реформы 1861 года: «Октябрьская революция освободила рабочих и крестьян. Творческое сознание еще не перешагнуло 61 год. // Имажинизм борется за отмену крепостного права сознания и чувства» (VII (1), 314).