Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

Но насладиться одиночеством ему не пришлось: скоро он ощутил присутствие поблизости живой души. Из осторожности не меняя позы Иван скосил глаза сначала в одну сторону, потом в другую и наконец приметил забившуюся в куст странную птицу, которую сначала принял за выпь, потом за орла, и лишь присмотревшись, опознал в ней черного лебедя. Иван никогда раньше не видел наяву черных, хотя и знал, что в зоопарках такие водятся. Черный понуро нахохлился в своем убежище и, не реагируя на присутствие человека, не пытался взлететь или скрыться. «Раненый или больной', – определил Пипкин и не раздумывая полез в куст. Осторожно прикоснулся он к безучастной птице и всеми своими мозолями ощутил на слипшихся перьях тягучую нефть.

– Так вот в чем дело. Как же тебя угораздило так влипнуть, – ласково заворчал Пипкин. – Ты же на себя не похож и грязнее пароходной швабры. Ну да ладно, если не будешь рыпаться, я тебя выручу.

Стараясь не запачкаться, Пипкин вытащил птицу из куста и замялся: «Как же я понесу тебя такого чумазого? Ну да ничего, как-нибудь потом отстираемся». Пипкин нежно прижал несчастного к спецовке и ощутил, как трепетно забилось под ладонью сердчишко птицы.

– Однако тяжеловат ты, приятель. Ну, чего клюв раскрыл, потерпи, как-нибудь доберемся и очистимся.

Лебедь не ответил Ивану, только подобрал и сложил распущенное крыло.

«Смотри, хоть и дикая птица, а понимает, – продолжал раздумывать по пути Иван, – что значит душа живая. Мать говорила: душа человека после смерти поселяется в птицах. Если это и вправду так, то чью же я душу на руках несу? И в какую птицу моя душа после смерти вселится: в воробья? В орла? В ворона или, может, в халея? Хорошо бы в чайку – самая красивая и работящая птица... Будет вечно носиться Иванова душа над светлой обской волной и кричать: пип-кин, пип-кин. Или, может, когда наступит Иваново время, уже не будет вода Оби прозрачной и светлой? Может, и она погрязнет в нефтяных разливах и отшатнутся от реки в страхе чайки, забросят свою гордую охоту и в поисках пищи навсегда покинут безрыбные речные долины, чтобы переселиться в степи и вместе с грачами покорно ходить в пыли после плуга в поисках земляного червя. Где же тогда поселиться Ивановой неприкаянной душе? Не в вороватой же роньже-кедровке и не в бородатом же отшельнике-глухаре. Тогда в ком? Неужели и тогда не найдется Ивану места?

Пипкин остановился и перевел дух: балки были рядом. Иван присмотрелся, прислушался к долетающим голосам и, воровато озираясь, прокрался на кухню, где, по его расчетам, должна была остаться теплая вода.

Вода на плите и в самом деле отыскалась, а вот с тряпками, всегда на буровой дефицитными, получилось хуже: пришлось изорвать полотенце.

Лебедь терпел, мыльная вода растекалась по всей кухне. Иван умаялся, нежно, как у ребеночка, протирая каждое перышко, но загустевшая нефть отмываться никак не хотела даже с помощью питьевой соды.

– Потерпи, мой славный, – уговаривал Пипкин лебедя. – Где ты только ее нахватал, бродяга. Попробуй тебя теперь обезжирь. Хорошо бы тебя спиртиком протереть, да нам его на такой случай не забросили...

Лебедь тяжело дышал, раскрыв умазанный по самые ноздри клюв.

– Ах ты бедняга, – еще раз пожалел его Пипкин, – ну погоди, я сейчас.

Иван торопливо вытер руки и прикрыл за собой дверь.

Из распахнутой двери жилого вагончика клубами валил табачный дым, доносились жесткий стук, топот и ржание, а временами и козлиное меканье – это бурбригада развлекалась привычным способом: «забивала козла».

Корифеи-«козлятники» Степан Иваныч (сокращенно Степанаван) и Микеша в очередной раз загнали под стол упражняться в козлином пении Петьку Рябка. Пока Рябок добросовестно драл горло, а его напарник Серега Глущенко (для удобства Глушачок) мешал на стиле доминошные костяшки, Ибрагимыч раскупорил поллитровку:

– Давайте, за победу, и закусим козлятиной.

Не успел он раз булькать водку по кружкам, как сквозь табачную завесу у стола проявился Пипкин:

– И мне плесните!

– Ванюша! Кормилец наш! Ты где запропал – тут нам Рябок по новой концерт дает! Пой, Рябок! – толкнул Рябка Степанаван. Рябок обиженно замекал. – Садись, Ваня, к столу. Штрафную ему!

Открыли еще одну.

– Мне сюда, – подставил ковшик Иван.

– Не обопьешься? – восхищенно засомневались «козлятники».

– Я свою меру знаю, – успокоил Иван.

– Выливай! – скомандовал Степанавану Ибрагимыч. – Ему положено: он еще не пробовал.

Когда Степанаван выбросил в дверь опустевшую бутылку, Пипкин с сомнением поглядел на свой ковшик:

– Маловато для обмывки.

– А ты и больше принять можешь?

– Приму – чо не принять.

Разлитое по кружкам дружно слили в Иванов ковш. Рябок под шумок задумал было улизнуть из-под стола, но Микеша вовремя надавил ему на затылок и снова загнал на место: «Блей!» Рябок не потерпел фамильярности именно от Микеши, которого недолюбливал, и потому зауросил и полез наружу, едва не перевернув стол. Однако нарушить устав ему не позволит, и совместными усилиями водворили на место отсидки в течение кона: «Блей!»

За этой веселой возней не заметили, как вместе со своим ковшиком ушел из вагона Пипкин.

– Ну ушел и ушел – его дело.