Кони - Сергей Александрович Высоцкий

ни кому другому не удалось. Оставалась последняя надежда: замолчать эти выводы. Старый, испытанный способ.

Безобразия, творящиеся на железной дороге, убедили Кони в том, что и «любые другие» были подобны Гану и Полякову, их цели были те же и достигались эти цели теми же методами. Это были их общие цели и общие методы, их можно было изменить, лишь изменив общественный строй. Но обер-прокурор Кони был противником насильственных методов, и он не видел такой общественной формации, при которой могли бы разрешиться коренные противоречия между трудом и капиталом.

В этом была трагедия цельного и честного человека. Человека, исполненного чувства долга перед своей любимой Россией, служившего ей не только в меру, но сверх меры своих сил. И всякий раз — вот уж действительно правы были те, кто называл его красным, — в наиболее острых и ответственных случаях он стремился к торжеству правды и справедливости, превозмогая недоверие и подозрительность, окрики сверху и вой реакционной прессы. И всякий раз испытывал глубочайшее разочарование, убеждаясь, что правда и справедливость в тех кругах, к которым он и сам принадлежал, мало чего стоят. Так было с делом Веры Засулич, так воспринималась его борьба против нарушений свободы вероисповедания. Так случилось и с расследованием катастрофы в Борках.

Через месяц после начала следствия, 19 ноября, в Харьков пришла телеграмма от министра юстиции — Александр III хотел лично выслушать объяснения Кони по делу. К тому времени была уже закончена экспертиза в Харьковском технологическом институте и выяснены все обстоятельства и причины катастрофы. Все они укладывались в одно емкое слово — безответственность.

По дороге в Петербург Анатолий Федорович делает краткую остановку в Москве. В это время в Белокаменную приехал из Самары на консультацию к врачам брат Евгений. Кони с трудом удалось выхлопотать ему эту поездку. Состояние здоровья Евгения было угрожающим. Больная печень, водянка до неузнаваемости изменили весь облик брата. Прежде остроумный и веселый, Евгений крепился, чтобы не расстраивать мать, но в потухших его глазах Анатолий Федорович видел отсутствие интереса к жизни… И мать была очень плоха. С тяжелым чувством покидал он их, не уверенный в том, удастся ли еще свидеться.

…В Гатчину они поехали вместе с Манасеиным. Министр всю дорогу нервничал, а когда вдали показались башни дворца, Манасеин побледнел, уставился в одну точку и, тревожно вздохнув, начал креститься.

«Нам отвели различные комнаты со старинной мебелью и безвкусными масляными картинами на мифологические сюжеты с чрезвычайно полногрудыми нимфами и с сатирами, с которых, казалось, только что был снят шитый камергерский мундир, — вспоминал Анатолий Федорович. — Вскоре за нами явился скороход в смешной шапке с перьями, очень мало гармонировавшей с его лицом почтенного отца семейства. Я взял с собою графики, кружок Графтио, план разрушенного пути и головку мотыля, отскочившего от первого сотрясения. Мы быстро прошли ряд комнат, слишком блестевших лаком и яркой позолотой, два раза подымались и спускались по каким-то лестницам и, наконец, очутились в маленькой приемной государя, совершенно пустой. Манасеин вошел первый. Доклад его продолжался недолго. Вскоре послышался звонок изнутри, и камердинер государя в темно-синем фраке с медалями пригласил меня войти. За дверями была маленькая и узкая комната, нечто вроде уборной, у одной из стен которой я заметил две или три пары сапог с высокими голенищами, введение которых в начале царствования так огорчило гвардейских щеголей и великосветских дам. В следующей затем комнате, очень небольшой, квадратной и низкой, с двумя небольшими окнами, выходившими в парк, покрытый свежим снегом, с очень скудной мебелью и небольшим столом посередине, покрытым до полу синим сукном с находившимися на нем горящей толстой восковой свечкой, подносиком с бумагой и холстяной тряпочкой для вытирания перьев, я увидел властелина судеб России. На нем была серая тужурка, из-под которой выглядывала русская рубашка с мягким воротником и рукавами, вышитыми русским цветным узором. Его рост и могучее телосложение казались в этой низенькой комнате еще больше, и тощая фигура Манасеина, находившегося тут же, представляла резкий контраст».

…Император с огромным вниманием выслушал доклад своего обер-прокурора. Кони подробно прояснил картину чудовищной безответственности, царившей повсюду — и в хищнической эксплуатации железных дорог, и в управлении ими, и в конкретных условиях движения царского поезда.

— Какой же общий вывод, к которому вы пришли по поводу дела? — спросил Александр.

— Ваше величество, перед Трафальгарской битвой адмирал Нельсон вывесил на своем адмиральском корабле сигнал: «Англия ждет, что каждый исполнит свой долг». У нас же во всех чрезвычайных случаях следовало бы вывесить сигнал: «Россия может быть уверена, что никто своего долга не выполнит».

Александр грустно улыбнулся. Об этой встрече царя с обер-прокурором шло много разговоров в высших сферах и в народе — за Кони прочно утвердилась репутация человека неподкупного, прямого и справедливого. Пресса постоянно печатала его выступления. Но реакционные издания, особенно «Гражданин» и «Московские ведомости», подвергали его действия разносной критике, не стесняясь обливать грязью. Правда, это работало на его авторитет среди передовой интеллигенции — люди хорошо ориентировались в том, кого и в каких изданиях хвалят, а кого ругают.

Сам Манасеин дал повод к разговорам о том, как вел себя Анатолий Федорович при свидании с Александром, сказав товарищу министра Аракину: «Это черт знает что такое, — Кони говорил с государем так спокойно и непринужденно, как будто тот просто его знакомый, и они встретились случайно в гостиной».

Сам-то министр при каждом визите к царю с докладом в полном смысле заболевал и волновался, как мальчишка.

Даже Ирина Семеновна, наслушавшись докатившейся и до Москвы молвы о докладе Кони императору, писала сыну: «…будто ты, когда ты был у Государя и говорил, то его Величество смеясь спросил у тебя, уж не хочешь ли ты и меня допросить?» И добавляла с обидою: «…ну а я-то что буду болтать, если сама ничего не знаю — да если бы и знала что, то и тогда бы не говорила — ты и не знаешь, какая ты для меня святыня и как благоговейно я касаюсь всего, что к тебе относится».

Обижалась Ирина Семеновна за «выговор», который сделал ей сын. Требовательный к себе, щепетильный даже в мелочах, он очень переживал из-за обраставших невероятными подробностями разговоров о его докладе царю. И не хотел, чтобы хоть как-то к этому была причастна мать, «…мой милый, дорогой, для чего ты не доверяешь