Кони - Сергей Александрович Высоцкий

и просит конфиденциального разговора с обер-прокурором Кони. Кони потом вспоминал: выглядел Сергей Юльевич донельзя встревоженным, руки дрожали. Причина его волнения выяснилась тут же — незадолго до катастрофы Посьет и министр финансов Вышнеградский обещали Витте большой пост — какой именно, он не сообщил Кони. Твердил только, что его будущая служебная карьера может пойти прахом, если он даст показание, что предупреждал Посьета об опасности.

— Мне не только крайне неудобно, но и совершенно невозможно восстановить против себя Вышнеградского и Посьета… Я не знаю, что делать, прошу у вас дружеского совета… я решительно не могу рассказать всего, что мне известно.

— Единственный совет — говорить всю правду, — ответил Кони. — Представьте себе, если мы вызовем свидетелей, которым вы, не ожидая крушения, сообщали о своих сомнениях? Вы можете оказаться не только в неловком, но и в постыдном положении.

И все-таки Кони пожалел Витте — предложил ему оформить свои показания как ответы на поставленные следствием конкретные категорические вопросы, предполагавшие уже достаточную осведомленность следствия. Это дало возможность Витте ссылаться потом на то, что свидетельствовал он против Посьета не по собственному желанию. Для Кони же важнее всего было его — пусть и очень осторожное — признание о том, что поезд чрезвычайной важности был составлен и следовал с грубыми нарушениями правил.

В будущем судьба не раз сводила их, и Анатолий Федорович постоянно чувствовал на себе настороженный, испытующий взгляд Витте. Сергей Юльевич каждый раз словно бы прикидывал: «Разболтал Кони о моем унижении? Или все еще впереди и он только ждет подходящего момента?»

Расследование, проведенное Кони, дало типичную картину хищнической эксплуатации и рабочих железной дороги, и природных богатств, обнажило стремление капиталистов выгнать максимум прибыли при минимальных затратах.

Александр III, когда Кони рассказал ему о том, что при строительстве железных дорог в Харьковском уезде уничтожили почти все прекрасные леса, возмутился и с такой силой ударил по столу своим золотым портсигаром, что посыпались лежащие на столе предметы.

Друзья и нахлебники Гана и Полякова, причитая по поводу преследования «невинного» правления железной дороги, умалчивали о том, что еще за много месяцев до крушения царского поезда специальная комиссия, расследовавшая так называемое «угольное дело», связанное с крайне невыгодной закупкой правлением Курско-Харьковской дороги угля у общества Южно-Русской каменноугольной промышленности, предложила уничтожить контракт, уволить со службы как «вредных людей» барона Гана, Л. Полякова и инженера Хлебникова. Ведь все они, только лишь в различной комбинации званий, составляли оба правления и перекладывали деньги из одного своего кармана в другой, заставляя казну рассчитываться за убытки.

Изучение показаний подследственных и свидетелей, обширных статистических материалов отнимали у Кони все его время. После того, как были закончены работы на месте и восстановлено железнодорожное движение, Анатолий Федорович поселился в особняке своей старой харьковской приятельницы Александры Гавриловны Хариной, в Харинском переулке. Здесь он был любимым гостем, окружен заботой и ненавязчивым вниманием. Весь распорядок в доме строился так, чтобы было удобно Анатолию Федоровичу. В уютном кабинете Александры Гавриловны работать было куда приятнее, чем в узком и холодном купе. Кони засиживался далеко за полночь. Закончив текущие дела, писал подробные письма о ходе следствия Манасеину. Лишь много позже узнал он, что министр передавал его письма Александру III, а тот возвращал их с отчеркнутыми синим карандашом строчками.

Николай II в 1895 году милостиво поведал Кони о том, что слушал чтение этих писем с большим интересом, — оказывается, их читали вслух в кругу императорской семьи… Это запоздалое известие заставило Анатолия Федоровича внутренне похолодеть: письма его никак не были рассчитаны на царский слух — он писал их, возмущенный открывшейся ему картиной безответственности, не скрывая своего ядовитого мнения о «способностях» самых высокопоставленных чиновников из окружения Александра III. Иногда, раздраженный до предела, он допускал очень резкие высказывания об общем положении дел. Но можно предположить, что эти письма сыграли и свою положительную роль — нелицеприятные, но искренние, они подготовили императора к тому, чтобы с доверием, без предвзятости выслушать доклад своего строптивого обер-прокурора при личной встрече и не вспылить на слова Кони о том, что вскрытые безобразия объясняются «бюрократическим устройством наших центральных управлений, стоящих очень далеко от действительной жизни и ее потребностей и погруженных в канцелярское делопроизводство». Вряд ли кто-либо другой осмеливался сказать об этом человеку, чьей самодержавною волей было узаконено и освещено это самое «канцелярское делопроизводство». А может быть, Александр разделял мнение, высказанное его дедом о том, что «Россией правит столоначальник»?

3

Кони не остановился на полпути, изучая злоупотребления железнодорожных магнатов, хотя для следствия было уже достаточно собранного материала. Его интересует положение железнодорожной прислуги и рабочих. В своей прошлой судебной деятельности он не раз сталкивался с так уверенно «обслуживающими» Россию капиталистами — от хищника старой формации Овсянникова до общества Петербургских водопроводов. Дело Юханцева раскрыло перед ним картину приспособления крупных землевладельцев к новым условиям капиталистического производства. Теперь же он увидел, какой беспощадной эксплуатации подвергается персонал на железных дорогах и ремонтных предприятиях. Изнурительно-длинный рабочий день, «отвод… для жилья на многих станциях низких, тесных, сырых, холодных, неопрятно содержимых и удаленных от места службы помещений… вследствие нежелания правления делать самые необходимые расходы вода на многих станциях отвратительна на вкус, и вредна для питья, а на станции Лозовой… издавна вызывающая тошноту и головокружение вонь… содержала мириады мелких животных и гнилостные газы, загоравшиеся при поднесении огня синим пламенем. Подача медицинской помощи была организована столь скудно, что врачи, фельдшера и акушерки, состоящие на дороге в недостаточном количестве и вынужденные, по большей части, ездить на площадках товарных вагонов, несмотря ни на какую погоду, фактически не могли поспевать своевременно к заболевшим… Причины столь дурного в санитарном отношении состояния дороги… лежали в бесконечном урезывании и сокращении средств правления, причем результатом такой экономии являлось полное изнурение большинства служащих, вызвавшее нередкие несчастные случаи на дороге», — к таким неутешительным выводам пришел Кони.

Владельцы дороги пытались оспорить и отвергнуть выводы следствия. Барон Ган писал в Государственный совет о том, что большинство свидетелей, привлеченных следователем, бывшие работники Курско-Харьковской дороги, «оставившие ее не по своей воле». Намек был прозрачен — уволенные за недостатки по службе, свидетели, дескать, пытаются отомстить правлению. «Из объяснений этих, — писал Ган, — позволяю себе заявить, нетрудно будет убедиться, что каждое из обвинений, поставленных мне г. Следователем, совершенно неосновательно и что выводы, им сделанные, противоречат действительности».

Но опровергнуть выводы следствия ни Гану,