Кони - Сергей Александрович Высоцкий

Посьета и Шернваля предрешен. Жестко и, как вспоминает Кони, черство высказался о Посьете великий князь Владимир. В том же духе говорили Половцев, Манасеин и Паукер. А вот речь Абазы Анатолия Федоровича озадачила.

— Виновность Посьета и его ближайшего помощника Шернваля ясна… Она вытекает из явного нарушения ими совершенно точных правил. Что же, однако, произошло с Посьетом? Был отставлен? Лишен власти и авторитета в глазах своего ведомства? Нет. Он продолжал целый месяц быть министром, управляя ведомством, которому подал вопиющий пример неисполнения своих обязанностей… Да и теперь, разве он в отставке?! Разве он в частной жизни размышляет о нарушении доверия государя, стоившем жизни двадцати человекам и едва не повергшем Россию в неслыханный траур. Он — наш товарищ, он — член Государственного совета, он решает вместе с нами важнейшие государственные вопросы! И назначен туда самим государем.

Сам собой напрашивался вывод — как же можно судить Посьета?

После Абазы слово взял граф Д. А. Толстой, о котором Кони вопреки своей обычной терпимости писал: «Толстой очень волновался: его голос и руки дрожали. Это было за четыре месяца до его смерти. Вероятно, тайный недуг уже начинал — к несчастью для России, слишком поздно, — подтачивать силы человека, который поистине может быть назван злым духом двух царствований и к памяти о деятельности которого будущий историк отнесется с заслуженным словом жгучего укора».

— Можно ли допустить привлечение министра к судебной ответственности за небрежение своего долга? — сказал Толстой. — Доверенное лицо государя, ближайший исполнитель его воли, министр стоит так высоко в глазах общества и имеет такую обширную область влияния, что колебать авторитет этого звания публичным разбирательством и оглаской представляется крайне опасным. Это приучило бы общество к недоверчивому взгляду на ближайших слуг государя: это дало бы возможность неблагонамеренным лицам утверждать, что монарх может быть введен в заблуждение своими советниками…

И, вытащив из кармана мундира тетрадку, зачитал из нее слова Карамзина: «Худой министр есть ошибка Государева: должно исправлять подобные ошибки, но скрытно, чтобы народ имел доверенность к личным выборам царским».

А Чихачев заявил, что генерал-адъютант Посьет — моряк и с железнодорожным делом специально не знаком. За что же его привлекать к ответственности?

Даже великие князья оторопели от удивления.

— Однако позвольте? — сказал Михаил Николаевич. — Как же это? Все признали Посьета виновным и все-таки хотят освободить его от суда?!

— Я этого не понимаю, — добавил Владимир, — если виноват, то какие же церемонии!

Церемоний особых можно было бы и не разводить, но членом Государственного совета бывшего министра путей сообщения действительно назначил сам Александр III…

Вот и возник невольный вопрос: какие министры нужны русскому императору?

После смерти Паукера, узкого, но все-таки сведущего в железнодорожном деле специалиста, министром был назначен сенатор А. Я. Гюббенет, взявший себе в товарищи обер-прокурора Г. А. Евреинова. Кони с горьким недоумением узнал о том, что техническое министерство, в котором обнаружена была полная неурядица, отдано в управление двум юристам…

После долгих проволочек, закулисного нажима Посьета, его жены и друзей, после новых бесплодных заседаний особого присутствия «было решено сделать Посьету и Шернвалю выговор, даже без занесения его в формуляр».

При определении меры взыскания барону Шернвалю возникли дополнительные трудности: «Что же касается направления вопроса об ответственности Действительного Тайного Советника барона Шернваля, то в сем отношении повод к сомнениям подает неизвестность класса, к которому должна быть отнесена занимаемая им должность».

Оказалось, что должность заведующего главной инспекцией железных дорог установили помимо законодательного порядка и «без указания присвоенного оной класса».

Вот что поведал Анатолию Федоровичу об окончании этого долгого и трудного следствия Манасеин — он и «великий князь Михаил Николаевич, по-видимому сконфуженный результатом совещаний департамента гражданских и духовных дел о Посьете и Шерпвале, явились в Гатчину вместе для доклада о состоявшемся решении:

«— Как? — сказал Александр III, — выговор и только? И это все??! Удивляюсь!.. Но пусть будет так. Ну а что же с остальными?» — «Они, — объяснил Манасеин, — будут преданы суду Харьковской палаты и в ней судиться». — «Как же это так? Одних судить, а другим мирволить? Это неудобно и несправедливо. Я этого не хочу! Уж если так, то надо прекратить это дело. Я их хочу помиловать, тем более что в Харькове есть обвиняемые, которых искренне жаль. Вот, например, Кроне-берг, о котором Кони мне сказал, что он «бился как пульс, борясь с злоупотреблениями».

«…Псари решили иначе, — заключил Кони, — чем обещал и находил необходимым царь».

Через два дня после этого Кони представлялся Александру по случаю получения ордена. Приглашенных было много, царь со скучающим лицом задавал им один-два формальных вопроса, а то и просто молча пожимал руку. Рядом с обер-прокурором он задержался, «…причем нечто вроде приветливой улыбки озарило на мгновение его желтоватое лицо…

— Вам известно, что я решил сделать со следствием? Вам говорил об этом министр юстиции?..

— Министр юстиции… сообщил мне и о решении Вашего величества… — ответил Кони. — Будет, однако, грустно, если все дело канет в вечность без ознакомления общества со всеми открытыми злоупотреблениями, так как иначе все будет продолжаться по-старому, а в обществе начнут ходить вымыслы и легенды очень нежелательные.

— Нет, — сказал государь, — этого не будет, я прикажу напечатать подробный обзор дела, который вы и составите, а также поручу министру путей сообщения получить от вас подробные сведения о всех беспорядках, которые он должен устранить. Ваш большой труд не пропадет даром».

Кони составил проект правительственного сообщения. Начались долгие обсуждения. Раз за разом текст его уменьшался, словно шагреневая кожа. Наконец Победоносцев заявил, что сообщение представляется ему и вовсе излишним. А на недоумение сторонников публикации ответил:

— Все виновники помилованы, дело предано воле божьей, зачем же публиковать? Давать пищу проклятым газетчикам?

— Но ведь надо же успокоить общественное мнение? — возмутился Кони. — Надо дать ему ясное понятие о деле!

— Какое там общее мнение! — с раздражением бросил Константин Петрович. — Если с ним считаться, то и конца краю не будет. Общее мнение! Дело известно государю и правительству, ну и достаточно!

Министр юстиции промолчал…

Через несколько месяцев Кони напишет М. М. Стасюлевичу о том, что его грызут горькие воспоминания о прошедшем годе и об известном деле (крушении в Борках), «со способом исхода коего я никак не могу примириться».