Кони - Сергей Александрович Высоцкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Толстой — Кони:
«Всегда с любовью вспоминаю Вас и горюю, что по всей вероятности, никогда уже не придется по душе побеседовать с Вами, чего бы очень желал».
Это письмо Лев Николаевич написал в октябре 1909 года…
РАССЛЕДОВАНИЕ В БОРКАХ
117 октября 1888 года Александр III со всем своим семейством и многочисленной свитой возвращался из Крыма в Петербург. В Харькове верноподданные готовились торжественно встретить государя. Но специальный поезд с двумя мощными паровозами впереди запаздывал. Старая истина «Точность — вежливость королей» в применении к России выглядела не более как красивая фраза. В огромной стране существовали свои понятия и о точности и о вежливости. Тем не менее барон Таубе, заведующий техническо-инспекционной частью охраны поезда, не терял надежды нагнать упущенное. Во время краткой остановки на станции Лозовая он даже поблагодарил обер-машинистов за высокую скорость и попросил управляющего дорогой Кованько и главного инженера Шернваля подготовить списки поездной прислуги для раздачи им подарков за хорошую езду. Но раздаче не суждено было состояться… В час четырнадцать минут пополудни между станциями Тарановка и Борки, на десятиметровой насыпи, первый паровоз сошел с рельсов и глубоко зарылся в землю. Щеголеватые, отделанные красным деревом и зеркалами вагоны рушились как спичечные коробки. От зеленого вагона министра путей сообщения осталась только груда щепы.
Александр III, Мария Федоровна, три их сына и две дочери обедали в это время в «вагоне-столовой». Третья дочь, великая княжна Ольга, находилась рядом, в «детском» вагоне. Удар был настолько сильным, что «вагон-столовая» соскочил с тележек и пол его упал на землю, а тележки от удара пошли назад, образовав целую пирамиду. Были убиты наповал два камер-лакея, стоявшие в дверях на противоположных концах вагона, и лакей, подававший Александру в момент катастрофы кофе. Серебряный портсигар в кармане царя сплющился в лепешку. Случайность спасла императорскую семью — одна сторона рушившейся крыши уперлась в пирамиду тележек, и крыша не дошла до земли на два с половиной аршина…
Утром следующего дня газеты разнесли весть о крушении по всей стране. В церквах служили молебствия о чудесном спасении царской семьи, видя в этом «перст божий». В народе ползли слухи о покушении. Наиболее реакционные деятели правительства уже были готовы к организации новой волны репрессий.
О покушении подумал и Кони. «Мысль о террористическом выступлении и всех, обычно им вызываемых, печальных практических и моральных последствиях в направлении нашей государственной и общественной жизни невольно мелькнула у меня».
С этой невеселой мыслью он поехал в сенат. Отпустив извозчика, бросил привычный взгляд на Петрухана, как любовно называл царя-преобразователя его друг Арсеньев — тот скакал ничем не потревоженный, спокойный. Кони свернул под арку. Дома на Галерной еще выглядели сонными и нежилыми. «Если освобожусь пораньше, зайду к «галерникам», — подумал Анатолий Федорович.
У швейцара в подъезде расстроенное лицо. Низко поклонившись обер-прокурору, он сказал:
— Что же это делается, ваше превосходительство?!
Чтобы попасть в обер-прокурорский кабинет, надо подняться на сто двадцать ступеней. Анатолий Федорович подсчитал эти служебные ступеньки уже в первые дни по вступлении в должность. Не так-то и легко преодолевать их каждое утро. Шагая по лестнице, Кони всегда думал о тех дряхлых старцах, которым доводилось занимать обер-прокурорскую должность в прошлом. А когда в 1891 году на некоторое время в его кабинете воцарился Н. В. Муравьев, поинтересовался у него:
— Ну как сто двадцать ступенек, Николай Валерьянович? Одышку не вызывают?
— Какие ступеньки? — изумился будущий министр юстиции. Кони улыбнулся, махнул рукой: «Этот измеряет служебные подъемы другими ступенями…»
Анатолий Федорович не успел еще разобраться в текущих делах, как последовал срочный вызов на Малую Садовую, к Манасеину, сменившему на посту министра юстиции Д. Н. Набокова. Он сразу понял, что речь пойдет о катастрофе в Борках. И не ошибся. Николай Авксентьевич был весь какой-то взвинченный, нервный.
— Читайте, — он протянул Кони длинную телеграмму товарища прокурора Харьковской судебной палаты Стремухова. Пока Анатолий Федорович читал, министр нетерпеливо расхаживал по кабинету.
— Вам придется срочно отправляться в Харьков. Сегодня же.
На немой вопрос Анатолия Федоровича добавил:
— Государь дал соизволение на то, чтобы вы приняли под свое руководство все следствие…
«Ну вот, столько лет травили, клеймили либералом, а когда потребовалось заняться серьезным делом, обратились к Кони, — мелькнула у него мысль. И еще он подумал, не без удовлетворения, о своих недоброжелателях: — Как они это переживут? — И тут же внутренне усмехнулся: — Они все переживут, и все обратят себе в пользу».
Это был тот редкий случай, когда бюрократическая машина государственного аппарата сработала крайне быстро и четко. Министерство путей сообщения в течение считанных часов предоставило Кони все запрошенные им документы, без промедления явились командированные в помощь Анатолию Федоровичу высшие представители жандармерии, полиции и министерства путей сообщения. Кони успел сделать необходимые распоряжения в сенате, сдал дела. Но собирался в дорогу уже впопыхах в забыл многие необходимые вещи. Даже теплую одежду, а осень в том году уже грозила ранними холодами. До Москвы ехали скорым, а в Белокаменной Кони ожидал экстренный поезд из двух вагонов. По всему пути на станциях царило возбуждение, толпы местных жителей и пассажиров встречных поездов жаждали получить хоть какую-то информацию — не все верили газетам. Кони вместе со своими спутниками отсиживался во время кратких остановок в роскошных «царских» комнатах, имевшихся при каждом большом вокзале. В час ночи 20 октября специальный поезд прибыл на место катастрофы…
Перед обер-прокурором стояла сложнейшая задача, от решения которой — ив этом нет никакого преувеличения — зависела в большой степени политическая атмосфера в России на ближайшие годы. Акт террора, роковое стечение обстоятельств или следствие безответственности? Ответа на эти вопросы ждали все.
«Когда, сопровождаемый управляющим дорогой и сторожами с факелами и фонарями, я бегло осмотрел место крушения и возвышавшуюся громаду врезавшихся в землю паровозов и разрушенных и растерзанных вагонов, я пришел в большое смущение, ясно сознав, что от меня теперь ждет вся Россия разрешения
