Милосердие солнца - Юлия Июльская

Аматэрасу и прочих небесных богов, правящих миром. Здесь солнце выходило утром освещать мир, и здесь она возвращалась в пещеру, чтобы не встретиться с Цукиёми.

На брата у Аматэрасу были давние обиды. Он иногда забывался, выходил на равнину, когда не следовало, но тогда пряталась Аматэрасу — и на земле, в поднебесном мире, на короткое время люди видели посреди неба тёмный круг вместо ореола света.

Цукиёми был несносным, мрачным, безумным в своих идеях божеством. Но для людей он был значим, и Аматэрасу в угоду отцу согласилась делить с ним небо, но лишь по очереди, никогда не сталкиваясь.

Так внизу познали день и так внизу познали ночь.

У Аматэрасу редко бывали гости. Многие из богов её любили, все они дорожили дружбой, но немногие покидали свои владения ради этого пусть и просторного, великолепного, но всё же одинокого места. Поэтому она так удивилась, когда той безлунной ночью к ней явилась Каннон. И не одна…

* * *

Так вот она какая — пещера, в которую спускается Аматэрасу. Или не спускается… Киоко уже не была уверена, что понимает, как всё устроено. Где в этом божественном мире верх, где низ. Где небо, а где земля. Потому что порой облака стелются по земле, а на небе, как оказалось, есть рисовые поля. Но Киоко знала точно: эта пещера — ночное убежище солнца, в которое она так мечтала попасть. Нет, он мечтал. А она хотела только найти его, поговорить с братом ещё хотя бы раз и спросить, отчего же богиня не защитила его. Ни его, ни их мать, ни отца…

И стоило ей об этом вспомнить, стоило застарелой боли дать о себе знать — явился свет. Тысячи и тысячи лучей пронизывали всё пространство, заполняя его от стены до стены, от пола до потолка, не оставляя укромных мест. Тени разбежались, тьма усохла, освобождая место для неё — Аматэрасу.

Киоко прищурилась и часто заморгала, но скорее по привычке, чем из необходимости. Ей и глаза были вовсе не нужны, она видела совсем иначе, всей собой. Как и слышала. И чувствовала. И то тело — тот её образ из последней жизни, что она оставила вместе с именем, — было лишь обликом.

Свет не слепил. Не мёртвую Киоко. И потому она, широко распахнув глаза и всю свою ками навстречу богине, разглядывала, слушала, ощущала её тепло. Аматэрасу была красивее всех живущих, красивее всех богов, которых она встречала. Даже Инари — как бы обидно ей ни было это услышать — не могла сравниться красотой и совершенством с Аматэрасу. Если бы кицунэ узрели это величие, они бы сменили веру. Если бы люди могли увидеть её, Ватацуми не сумел бы удержать их любовь.

Наверное, поэтому люди видят лишь безликий свет. Наверное, от этого и не способны разглядеть, что за ним скрыто.

Сотканная из самого света, она была похожа на человека. На Творца, как поправила бы её Инари. Каждый палец, каждая частичка, каждый рин кожи Аматэрасу — всё лучилось, всё согревало. Её волосы жидким золотом стекали по спине и стелились за ней. Её кимоно было соткано из того же света, а узоры его — сплетения лучей, направленных самой богиней. Только лицо её было скрыто узорчатой маской — не разглядеть ясных глаз.

Теперь Киоко понимала, отчего Хидэаки был так влюблён. Совершенство невозможно не любить. И хотя он вряд ли его видел — всё же умел как-то чувствовать.

А затем погиб. И мысль о брате всколыхнула всю боль, которую Киоко намеревалась выплеснуть, когда отправлялась сюда. Все обиды, всю невысказанную злость, что она копила, держала в себе годами.

Но обрушить это на Аматэрасу — словно вылить чернила на белоснежное кимоно. Как на такое решиться?

— Я чувствую твою боль, — не стала дожидаться богиня. Она сама подошла к Киоко. — Я помогу. — Она взяла её ладони в свои — и тёплый ясный свет словно проник внутрь, разогнал тучи её болезненных воспоминаний из каждой жизни, освободил от оков. Это тепло было сродни материнской любви — нечто абсолютное, безграничное и исцеляющее самые глубокие раны.

Когда Киоко шла сюда, она думала, что будет кричать, злиться, может даже плакать, хотя надеялась, что сумеет сдержаться, не испытает такого унижения. Теперь же всё остыло. Боль от потерь улеглась, злость ушла, осталось только принятие. Так бывало, когда ещё ребёнком Киоко в слезах прибегала к родителям, жаловалась — то на наставника, то на служанку, то даже однажды на жука, который её укусил, — и, получив объятия и слова утешения, неизменно успокаивалась. Трагедия переставала быть трагедией, и жизнь продолжалась.

— Твоя боль направлена на меня, — сказала Аматэрасу с лёгким удивлением.

— Я ненавидела тебя большую часть своей жизни, — призналась Киоко. Она боялась её обидеть. Отчего-то очень не хотела, но и лгать тоже не стала.

— Надо же. — Не было похоже, что солнце это огорчило. Скорее озадачило. — Отчего?

— Под твоим взглядом умерли все, кого я любила. И многие из тех, кто доверил мне свои жизни. Сначала мама с братом. Затем отец. А позже… Позже целый город невинных людей.

— И ты винишь в этом меня. — Она не спрашивала — утверждала.

— Аматэрасу оберегает детей и женщин, разве не так? Люди верят в это. Я верила. Но только до первых потерь.

— Ты сказала: «Под твоим взглядом…» — Аматэрасу не выпускала её рук из своих, таких тёплых и обнимающих. — Но я не присматриваю за людьми.

Смысл слов не сразу дошёл до неё, а когда дошёл, потребовалось ещё немного времени для того, чтобы понять.

— Но как же… Ведь день как раз потому и безопасен…

— День безопасен, потому что у теней остаётся не так много места, где они способны укрыться.

— Теней?

— Тьма, что таится в людях, не любит являться при свете. А тьма погибших душ не способна жить вне тени. Творить зло легче, когда чужие глаза не видят. Поэтому я даю людям свет — это избавляет от тех бед, которые можно спугнуть.

— Но ты не смотришь? Выходит, все эти слова об оберегающей Аматэрасу ложны?

— Не могу согласиться, ведь я оберегаю… Как могу. И если бы я могла, я спасала бы каждого, я присматривала бы за всеми и избавила бы мир от всех страданий. Только подобное не под силу и самому Творцу. А мне так и вовсе. — Тогда она отпустила её руки, потянулась к своему лицу и аккуратно сняла маску.

Из-под неё выбился чистый свет, но это лучились не глаза, как Киоко