Ветер плодородия. Владивосток - Николай Павлович Задорнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чихачев за грех посчитал отказаться от соболей, предлагает денег — слышать не хотят: «Покорнейше просим вас, ваше высокородие», «Женитесь. Николай Матвеевич, очень кстати будет». Им мало важности, что Чихачев из Тяньцзиня и Гонконга. «Родных соболишек, Николай Матвеевич, примите. И не обессудьте, как вы здесь положили много труда», «Много о вас наслышавшись…» Один сказал, что знает и помнит, когда Николай Матвеевич был мичманом, а он на компанейском зверобойном боте юнгой, зуйком. Свой! Чихачев богатый наследник, заплатить за соболей ему нетрудно, но обидишь.
На восходе солнца роса, как снежная пороша, обеляла палубу, крыши надстроек и кожухи над колесами.
Река все еще тиха. Вода сильно спала. Течение ослабло. Косы изгибами протянулись по всему Амуру, как сабли. Пески чистейшей белизны выступили под островами и подняли их, вместе с зарослями травы и озерами, с лугами вейника, лесами и перелесками. Но скоро подует, и понесет и польет. Еще нет предвестников холодной осени. Только кажется по привычке Николаю, когда снова попал сюда.
— А че. Сибирцев живой?
— Живой.
— Че с тобой не пришел?
— Откуда его знаешь?
— Он нынче весной у Григория в избе ночевал. С ним были матросы, все похожи на него. Устали, везли договор, торопились. Сделали баню за парусом, камни калили, парились, потом купались, никого не обижали и легли спать под то меховое одеяло, под которым ты спал. А ты помнишь это одеяло? Чё, Сибирцев сапожник? Он себе зашивал сапог…
— Да он все умеет.
— Китайцы его не убили? Брат, говорит удивлялся, в Дадах он зашел в лавку; и там был один китаец. Товар смотрели, слыхали, два китайца говорят. Брат оглянулся, посмотрел, черт не знает. Алексей, понимаешь, чисто-чисто по-китайски говорит, как китаец. Это он был вторым китайцем.
— Он женился этим летом.
— А где брал бабу?
— В Гонконге.
— На китайке? Это чтобы китайцы его не убили.
— Нет, он женился на дочери английского амбаня. Ее отец хозяин Гонконга. Тюрьма хозяин и товар хозяин, флота хозяин.
Чумбока почесал в затылке.
— А чё ты смотрел? Чё ты?
— А чё я?
— И где теперь? Куда Алешку эта баба таскала?
— Поехали в столицу просить у царя прощения, что столько дел натворили.
— Его, наверно, много платил отцу. А где взял? Такой баба, отец как царин?
— Вот и поехали расхлебывать.
Морем пошли на следующее утро. Чумбока надел фуражку моряка с белым чехлом. Гольд подходит к своим местам. Знает тут «все тропинки в Амуре».
Над бледно-голубой рекой, под таким же светло-голубым небом сопки в пожелтевших и покрасневших лесах — как полотна модных французских художников, развешанные в воздухе.
Чумбока смотрит на перелесок над песком. За ним, через проредь деревьев, блестит озеро.
— Вон Бельго. Брат сюда переселился, когда была оспа. Наши люди умирали.
— Хорошее место?
— Конечно. Охота есть, близко. И озеро. Рыбы много. Лоси, олени прямо к озеру подходят. Медведей много. Белки…
Соболь есть, выдра, лиса, рысь…
Фанзушки, а за ними свайные амбарчики из свежих бревен протянулись над берегом. С десяток фанз. Кажется, один дом из бревен. Еще одна фанза, большая, длинная, лучше других. Хорошо на пароходе, когда стоишь на мостике, — все видно.
Теплый осенний ветерок был родным и милым. Это знакомый ветер. Вон наверху на сопке ветер стал деревья раскачивать. Скоро осенний ветер белые гребни на волнах подымет. Не морской, не злой и бессмысленный, глупый, который дует без конца. Наш ветер помягче, хотя и суровый, но свой, как свой отец. А когда на мостике стоишь, ветер вдруг, налетая, так подхватывает, как будто хочет унести, как птицу.
Нынче на Амуре навстречу пароходу проплыли русские плоты с переселенцами. На берегах строились шалаши, а у староселов избы.
Пароход шел на Бельго, упрямо и быстро пробираясь сквозь подымавшиеся волны, которые не могли нанести ему никакого вреда. Птицы звонко шлепали, Чихачев давал звонки в машину, и оттуда звонками отвечали. Солнышко играло на медной трубе, на рупоре, поручнях, на ручке машинного телеграфа.
А навстречу плыли огромные крутые сопки, все в осеннем золотом и красном лесу. Они образовывали своими крутыми боками стены, обступившие озеро Бельго. А перед озером, отделяя его от реки, тянулась узкая релочка — перешеек, заросший густым лесом.
— Где приставать? — спросил Чихачев. — Показывай.
— Дай, капитан, я встану у руля, — ответил Чумбока. Гольду все дозволялось. — Давай гудок, Николай, — сказал он, — приставать будем.
Застучал трос. Штурвал завертелся в опытных, сильных руках Чумбоки. Пароход резко засвистел.
— Вон мой брат, — сказал Чумбока.
Ветер прошел по перелеску, над фанзами, деревья слегка наклонил, как рукой по щетке провел.
И вдруг стоявшие внизу на песках стали что-то кричать. Чумбоку узнали.
Чумбока показывал на высокого босого гольда в розовой рубахе. Это Удога. Рядом его жена, и с ними худенькая девушка Анга.
Пароход пристал к самой косе. Матросы стали выбрасывать трап. Тут стоянка, матросы будут загружать дрова на пароход.
Чихачев сдал судно помощнику, сошел на берег.
— А где пароход «Америка»? — спросил за столом Удога.
— Пароход «Америка» остался на устье Амура, в Николаевске, будет зимовать. Его отремонтируют на казенном доке к будущей навигации, когда придется ей идти на самое важное открытие…
— А-а! — Удога понял, о чем речь.
Кто пойдет на ней в будущем году? Муравьев просил идти Чихачева, письмо от него получено Николаем по прибытии из Китая.
Но Николай уже устал и больше не может. На реке идешь — отдыхаешь и ждешь, когда же наконец… Есть судьба человеческая, против которой не пойдешь.
Зимой в Иркутске получил Муравьев письмо от Николая Матвеевича. Чихачев женится и пойти в экспедицию в
