Долгая зима - Владимир Иванович Петров

дочерью ничего не значащими словами и сщёлкав горсть семечек, сказал он как бы между прочим. – В золе валяется.

– Опять наклюкался, – не удивилась она. – Соревнуется с моим. Тоже, наверное, где-то отдыхает возле трактора. Испортился вконец. От хорошей жизни, что ли, пить стал? Раньше капельки спиртного не брал… Жду вот, сижу, не дождусь никак. На бахчи с ним хотела съездить.

– Твой ещё ничего, – успокоил её отец. – Не скандальный.

– Твоя правда, папа. Сколько живём, худого слова от мужа не слышала. Руку никогда на меня не поднимал. В этом я благодарна ему. А братец за короткое время успел досадить. Не понимаю, как сегодня мимо прошёл? Похоже, набрался, больше некуда…

Так, разговаривая, дошли они до продолжающего храпеть Анатолия. Напрасно добуживались. На мешковине с трудом заволокли его во двор, уложили на мелкую, зеленеющую весь сезон гусиную травку, старое одеяльце подстелили, под голову фуфайку положили, накрыли сверху.

– Теперь до петухов пролежит, – сказал дочери старик. – Иди уж. Посмотрю за ним. Не впервой!

– Э-эх! Женился бы хоть, – вздохнула она уходя.

Из приоткрытого окна её избы слышалась музыка. Внук на баяне играл, Игорёк, за которым должны были подъехать скоро дочь с зятем из далёкого Подмосковья. С малолетства отдали его родители в музыкальную школу, и он после двух лет учёбы в ней довольно сносно пиликал.

– Дедушка не объявился? – спросила она.

– Нет, – мотнул он головой, не прекращая игру.

– Что играешь-то?

– Полонез Огинского, что дядя Толя разучивает. Не получается пока, как у него. Трудноватая мелодия.

Она смахнула выступившие слёзы, загорюнилась: «Может, зря отдали Игорька на музыку? Выучится вот, подрастёт, а там свадьбы, вечера всякие… Зазывать начнут. Толя на них-то и притянулся к выпивке. Не дай бог, и внук на „водочную“ дорожку встанет. Хватит мужа и братца! Зять вроде держится, не злоупотребляет. Хотя, кто знает? Далеко живут. Может, при них лишь он скромничает? Может, скрывает дочь, расстраивать её не хочет?»

2

Ларёчница жила за четыре двора от Анатолия и вскорости после стада собралась к нему. «Отрезвел, поди. Достаточно времени прошло», – думала прихорашиваясь.

– Толя дома? – спросила она у старика, пощёлкивающего семечки на завалинке. Безбоязненно спросила. Почему бы ей, свободной женщине, ненамного ушедшей от Анатолия возрастом, не встретиться с ним? Пускай и не красавица она, но и не уродка. Фигуркой ладненькая, ласковая…

– Отдыхает, – ответил старик, не поинтересовался даже целью её прихода.

– Обещался поиграть, – сама она объяснила. – Огинского.

– Вряд ли получится. Разбуди попробуй. Во дворе он.

Мотя прошла в калитку, присела к Анатолию. Он лежал на спине, без храпа уже спокойно спал. Она полюбовалась его красивым лицом, тронула рукой, которую он поцеловал в ларьке, тонкие приоткрытые губы.

– Проснись, Толенька. Пришла я, – нашёптывала она, всё сильнее и сильнее теребила его гладкий с приямочкой подбородок. Анатолий не реагировал.

«Зря ему давеча второй стакан налила», – обругала себя Мотя. Анатолий с первого взгляда глянулся ей. Подступиться вот только к нему всё не могла. Смелости не хватало: такой он всегда начищенный, видный и недоступный мимо ларька проходил. С недавних пор лишь, как прознала про слабость его водочную, осмелилась, наконец-то, словами с ним перекинуться, рядышком на завалинке посидеть, слушая его игру…

Так и не добудившись Анатолия, лишь растревожившая себя, Мотя вышла на улицу.

– Возьмите на похмелку ему, – сунула она старику принесённую на всякий случай водку, медленно побрела к себе.

– Где это шастаешь? – окликнул её частенько наведывающийся к ней в последнее время известный деревенский бабник Пронька.

– Тебе-то почто знать? – огрызнулась Мотя.

– Соскучился, – жадные Пронькины руки потянулись к её тугому, жаждущему мужской ласки телу. – Пойдём ветлу на огороде проведаем.

Моте вспомнились длинные пальцы мягких рук Анатолия, его поцелуй, до сих пор горячо чувствовавшийся на руке.

– А ну, катись отседова вместе со своей ветлой! – Она вкатила вдруг Проньке, дотянувшемуся-таки до неё, такую знатную оплеуху, что у того даже кепка слетела.

– Ты чё это? – опешил, отряхивал об своё колено кепку Пронька, настроенный на скорый сговор с Мотей.

– А ничё! Вначале в сельсовет на роспись своди, потом и лапай сколь хошь…

3

Анатолий пробудился за полночь. На удивление голова не трещала, неплохо припоминался прошедший день. Как, гладко выбрившись и приодевшись, ездил он в райцентр по вопросу перевода преподавателем в музыкальную школу, как отказался, сославшись на престарелого отца, как на автовокзале встретился со знакомым художником, затащившим его в свою мастерскую в Доме искусств. Оказалось, они не только в одном городе учились, но и к водочке там интерес общий поимели. Отсюда и началось…

Повспоминал Анатолий, оглядел себя, вывалянного в золе и подмоченного, поморщился, по двору заходил.

Подошёл отец, протянул водку:

– Хвораешь? На-ка похмелись.

Анатолий удивился невиданной им доселе щедрости отца. Бывало и рублика несчастного у него не выпросить, за что и гонял не раз по пьяни.

– Что с тобой случилось? Раздобрился, смотрю.

– Со мной ничего. Мотя-ларёчница заходила. Какого-то «нагинского» ты обещался ей сыграть. Не добудилась, оставила вот.

– Я? Обещал? – Анатолий силился вспомнить. – Пил в ларьке, помню. Постой, постой… Точно, обещал. Ещё ручку поцеловал ей, ларёчнице этой… При болтушных бабах притом. Какой позор! Тьфу на тебя, змий проклятый!

Он схватил ненавистную из-за Моти бутылку за горлышко и что есть силы хрястнул ею об камень, аж стёклышки зазвенели в установившейся ночной тишине.

– Руку порежешь, – то ли пожурил отец, то ли похвалил его за разбитую бутылку.

– Ладно, сейчас я ей сыграю! – Анатолий быстро прошёл в избу, вынес баян и заиграл «Полонез Огинского».

Отец спокойно наблюдал за сыном, заметил только:

– Поздно уже. Всех поднимешь.

– Ничего, батя. Пусть потешатся надо мной! Пусть узнают, что для ларёчницы играю! Услышит сейчас, прибежит…

Мотя действительно услышала, явилась вскорости запыхавшаяся вся:

– Проснулся, Толенька? Для меня играешь? Вот спасибочки! Потише только, Толенька, ладно?

– Жаль, громче не могу. Пусть все слышат, как я для тебя стараюсь, тётя Матрёна! В последний раз играю! – Он закончил аккорд и прервал музыку. – Всё! Уходите, тётя Матрёна! Немедленно!

– Толенька… Почему же? Да что же так-то, Толенька, миленький? – Мотя подступилась к нему вплотную, лишь баян их разъединял.

– Уходите! – закричал Анатолий. – Кому сказано! Уезжаю я. Водкой купили вы меня. Соблазнили! Опозорили!

Закрыв уши ладошками, в слезах, Мотя выбежала на улицу, как слепая натыкаясь на штакетники и столбы электролинии, добралась до своего дома, упала лицом на подушки…

…Анатолий весь день стирался, чистился, гладился и уехал вечерним автобусом, даже на работу не зашёл, не сообщил директору клуба о своём неожиданном решении. Разум, поражённый алкоголем, а пуще того, себялюбием, командовал им.