Долгая зима - Владимир Иванович Петров

бы ремнём не стращал. Издали смотрит Федотка на мать, на её преждевременно ссутулившиеся плечи. Нет, не сладит она с отцом. Не послушается он её. Ясно ведь сказал: не сдашь – лучше не приходи!

– Убегу! – решимость наполняет мальчишечье сердце. – К братке в танковое училище поеду.

Заскочив в избу, наскоро, прямо из ведёрного чугуна хлебает кипячёную водицу, приправленную несколькими горстями муки и чуть забелённую молоком. Отламывает на дорожку кусок от пирога из натолчённых вперемешку с картошкой прошлогодних желудей. Стаскивает с печи залатанные брюки и пиджак, от старших братьев доставшиеся ему в наследство, скорёхонько переодевается. Одёжку свою оставляет братишке Саньке. Будет хоть в чём ему бегать. Ничего, что домотканая, холщовая, от которой по ночам тело нещадно чешется, зато красивая, в синьке полощенная. Надо спешить. На всякий случай Федотка прихватывает удочку, вдруг кто спросит: куда, мол? Ещё раз глядит на мать, на копошащуюся возле чёрной грядки сестрёнку.

– Просевайте, – неслышно вздрагивают губы.

До города дорога не скорая. Пока Федотка добирается до него, солнце успевает укатиться за каёмку зелёного бора. В свои двенадцать лет Федотка в городе впервые. Он долго плутает по затихающим окраинным улочкам, пробираясь к железнодорожной станции. Наконец, не обманутый паровозными гудками, выходит к ней. У вокзального здания попыхивает паровоз. С каждой минутой смелея, Федотка всё ближе подходит к нему. Увлечённый чудо-машиной, на миг забывается и положившему на его плечо руку станционному милиционеру, как бы своему братишке Саньке, бросает:

– Да погодь ты…

Однако сразу спохватывается и, с невесть откуда взявшейся в нём сообразительностью, придумывает, почему он стоит здесь далеко за полночь.

– Ага, – верит и не верит ему милиционер. – Пойдём-ка, познакомимся с твоим папаней.

Они проходят в тесное вокзальное помещение, где в ожидании редких поездов томятся пассажиры.

– Который?

– А вон энтот, – с замирающим сердцем врёт Федотка, указывая на спокойно похрапывающего в углу небритого мужика, и чтобы ослабить бдительность стража порядка, сам тянет его к «папане». Мужик спит как убитый. Это злит милиционера. Он начинает тормошить спящего так, что в зале смолкают все разговоры: что же будет?

Федотка чувствует, как онемевшая его ручонка освобождается от железной хватки милиционера, что и нужно ему. Он бросается к двери. Только его и видели!

Махнув через пути, километра через два Федотка останавливается, чутко прислушивается к ночным шорохам. Отдышавшись и успокоившись, осторожно возвращается обратно и чуть не натыкается на военный эшелон, без остановки медленным ходом проследующий станцию.

– Браткины танки, – счастливая полусонная улыбка озаряет чумазое лицо мальчонки. Он торопко взбирается на платформу, ныряет под брезент и тотчас засыпает глубоким и радостным сном человека, славно поработавшего.

2

Мать возвращается с огорода, сердцем чувствует неладное. Как бы круто не закручивала судьба, до сих пор никто в доме без её ведома до еды не касался.

«Неужто Федотка? – думает она. – Больше вроде бы некому. Васька и Санёк спозаранку в лес укатили с отцом за лозняком для плетня. Дочурку, кажись, ни на шаг от себя не отпускала…»

Всё же спросила:

– Пирог брала?

– Не брала я. – Девочка, от обиды готовая расплакаться, кривит перепачканные землёй губы.

– Покличь-ка Федотку.

Весть, с которой возвращается дочь, начинает наполнять тревогой материнское сердце: ох, неспроста всё это – двойка на экзамене и разломанный пирог!

В раскрытое окно слышится озорной смешок, словно два камушка в ручейке перекатываются, следом же густое и строгое:

– Будя баловаться. Ремня схотели?

– Вот так всегда, – вздыхает мать, накрывая на стол. – Доброе слово за пазухой прячет, ремнём всё стращает. Федотка небось оттого-то и на глаза показаться боится?

После обеда она делится тревожными думами с мужем. Тот, было подобревший от еды, сердито топорщит прокуренные усы:

– Можа, прикажешь ещё прощенья у неуча просить? Пусть заявится только, как сидорову козу отдеру!

Долго тянется для матери этот день. Начинает темнеть, а Федотки всё нет. Не на шутку встревоженная, она снова подходит к мужу:

– Как бы худа не вышло? Малой он, право…

Отцовское чувство просыпается медленно.

– Ладно, – вроде бы нехотя соглашается он. – Пойду поищу паршивца.

– Вот и славно, – шепчет мать, видя, что ремень свернувшейся змейкой остаётся лежать на приступке печки.

Но не успевает она порадоваться перемене в муже, как тот, нещадно матерясь, вбегает во двор, седлает не отведённого ещё на выпас коня, и подавшейся к нему жене бросает, задыхаясь от ярости:

– Пожалеть схотела… А он, стервец, без спроса на рыбалку удумал. Засеку сукинова сына!

Стегнув поджарого жеребца, он чуть не сбивает жену, пытающуюся остановить его.

Лишь к петухам возвращается он. Гнев, бросивший в седло, заметно угас в нём. Навстречу с завалинки поднимается жена. В глазах ожидание.

– Откладывается порка, – слышит она и взрывается: – Да погоди же со своей поркой! Федотка где?

В другой раз он цыкнул бы лишь на неё за такую смелость, но сейчас у него самого по сердцу кошки скребут острыми коготками.

– Сказывают ребята, с удочкой на Ильмень-речку пошёл… А не сыскал вот.

– Не дай бог беде случиться, – крестится мать.

Он молчит. Не слезая с коня закуривает, затягиваясь самосадом до кашля.

3

Военный эшелон мчит Федотку всё дальше и дальше от родительского дома. Поднявшееся солнце не пробивается сквозь брезент, но привычный к ранней побудке мальчонка просыпается. Поёживаясь от утренней свежести и позёвывая, он выползает из брезентового своего убежища, оглядывается. Ничего подозрительного не приметив, устраивается на солнечной стороне платформы. С горьковатым привкусом пирог кажется ему слаще пряника, купленного матерью на Пасху. Равномерный перестук вагонных колёс укачивает его. Прихлынувшая истома постепенно разливается по всему телу, смежит чуткие веки.

…Снится ему деревенская улица. Он мчится по ней на большом грохочущем танке, и все восхищаются его удалью. Больше всех радуется за него учительница по арифметике. Она жалеет, что двойку опять поставила. «Ладно, чего уж там!» – хочет смилостивиться он, счастливый и гордый, но тут учительница хватает его за шиворот и начинает неистово трясти:

– Живой, что ли?..

Федотка открывает глаза, видит высокое солнце на чисто-синем небе и склонённые над ним лица военных. Он ойкает от неожиданности, поспешно вскакивает.

– Выходит, живой, – говорит тот, который тряс.

– Кто такой? – напускается второй, с лычками на погонах.

– Я… я… Федотка, – растерянно заикается мальчонка и вдруг видит знаки на петлицах военных, точно такие же, как и у старшего брата. Это придаёт ему смелости. – Разве моего братку, Петьку Ярцева, не знаете? Я к нему как раз и еду в училище.

Сержант смеётся так заразительно, что позолоченные солнцем его рыжие брови взлетают кверху:

– Сказанул, так сказанул! Ишь до чего додумался,