Долгая зима - Владимир Иванович Петров

высмеял. Помутился при этом разум у Поликарпыча. Досадно стало. В драку полез. Нехотя вроде бы отмахнулся Федотыч, да, видно, не рассчитал силы: отлетел Поликарпыч к трактору, лицом на острый колёсный шип угодил…

– Будь он проклят, этот премиальный сатин! – цигарку за цигаркой палил, не находил себе места Поликарпыч, всю ночь не спал. Если бы не попутал тогда чёрт, теперь за честь бы считал с Федотычем породниться. Добрая слава за Федотычем. Работящий он мужик, справедливый. Но заказаны к нему пути-дорожки. Не бывать родству: шрам с лица не сотрёшь!

Всё же на другой день с поллитровкой в кармане стучался он к Федотычу. Разговор, ясное дело, не клеился. За пятнадцать лет изрядно насолил Поликарпыч Федотычу. Как только мог он мстил ему за тот давний случай на колхозной пашне. Поллитровка на столе стояла нетронутой.

Так бы и ушёл с ней, нераспечатанной, Поликарпыч, не вмешайся Полинка. Слышавшая всё, догадавшаяся, что отец откажет, она испуганно метнулась к нему:

– Пап, не могу без Митяйки!

Мужики с минуты оторопело смотрели на неё, вспыхнувшую зорьки алее. Потом шумно встали и, сговорясь будто, шагнули друг к другу, обнялись.

– Кто старое вспомянет…

– Твоя правда, Федотыч…

Поллитровка распечаталась. Гранёные стаканы весело столкнулись.

Сделка

Первая послевоенная зима для Степановых была такой же долгой, как и последние, чудом пережитые зимы военного лихолетья. Ещё только-только пахнуло весной, а хозяйка уже начисто выскребла в ларях все затаённые сусеки. Глава многодетного семейства, фронтовик, вернувшийся домой с полной грудью орденов и медалей, мучительно морщил лоб. Даже изнурительная работа в колхозной кузнице не уводила его от тяжёлых дум. Перед глазами всё время стояли дети, у которых было одно-единственное желание – досыта поесть.

В отчаянии, хлебнув как-то поднесённого хромым Кузьмой самогона, ходил он даже в правление колхоза требовать ключи от хлебных амбаров. Требовал, но понимал, что никакой председатель не решится не выдачу семенного зерна.

Бил он по раскалённому железу в своей кузнице, бил и прикидывал: кому из односельчан покланяться ради ведёрка проросшей картошки, ради мерки залежалой муки? Да и есть ли эта самая мука и картошка у кого в излишке?

Между тем хромой Кузьма в кузницу зачастил. Приходить угадывал к шабашу, когда угасал огонь в горнице, и непременно с четвертинкой самогонки. На удивлённый взгляд кузнеца – откуда, мол, когда есть нечего, – хитро подмигивал:

– Летось дождик прошёл, вот и накапало…

И так же хитро разговоры вёл, сводя их в конце концов на боевые награды. Долго не мог уяснить кузнец, куда Кузьма гнёт. А Кузьма вроде и не спешил. Нальёт – и за ордена слово скажет, другой стакан наполнит – и за медали…

Первым не выдержал сам Кузьма, осторожно намекнул кузнецу о своём намерении. Тот чуть не задохнулся от гнева:

– Боевых наград захотел? В чужие края податься с ними решил, в инвалиды причислиться? Да за это…

– И-и, как тебя хмелем разобрало. Раскалился так, горна не надо! – Кузьма, ожидавший такого поворота, на всякий случай поближе к выходу отскочил, да так скоро, словно и не хромал. Оттуда уже продолжил: – Твоих деток жалеючи, предложил. А ты?..

Скрипнула дверь. Пятилетний мальчонка перевалился через высокий порог, бросился с жалобой к отцу:

– Гришка опять сухарик отнял. А мамка и ему давала.

– Появление сынишки сразу остудило кузнеца. Он как-то неестественно обмяк. Руки, вцепившиеся было в кувалду, разжались. Отломив кусочек от принесённой Кузьмой полгорбушки хлеба, дал сынишке, утёр ему слёзы чистой изнанкой гимнастёрки, выпроводил на улицу:

– Ну?!

– Орден и две медали. За орден – мешок пшенички, за медальку – половину… Хорошая пшеничка, провеянная, – затараторил Кузьма, бочком приближаясь к притихшему кузнецу.

Не дождавшись ответного слова, тронул его за рукав:

– Согласный?

– Две медали…

– И на том спасибо, Митрич! – Кузьма засуетился, вытащил из-за пазухи припрятанную про запас поллитровку. – Вот и магарыч.

– Погоди, не сделались ещё, – перебил его кузнец, не обращая внимания на самогонку.

– Три мешка за них вези.

– По рукам! – Кузьма торопливо, словно боясь, что кузнец передумает, дрожащей рукой забулькал сивушной в алюминиевую, видавшую виды кружку кузнеца. – Полмешка ещё в придачу даю!

Поздней ночью, огородами, привёз он зерно к Степановым.

Увидев такое неслыханное богатство, хозяйка отшатнулась:

– Откуда?

– Не бойся, не краденое, – успокоил её Кузьма. – Своим горбом нажитое.

– Не за спасибо берём, мать, – сказал кузнец, незаметно для жены сунул Кузьме свёрток.

– Когда тот, вовсе не прихрамывая, скрылся в темени, кузнец погрозил ему вслед кулаком и сплюнул:

– Попался бы на фронте мне!

После сытного ужина беспокойная хозяйка глянула на парадную гимнастёрку, висевшую на гвоздике за голландкой, догадалась, чем расплатился муж:

– Как без них-то? А вдруг спрос учинят?

– Учинят – отвечу! – отрубил в сердцах кузнец. – А ему, чёрту хромоногому, боком они выйдут. Умные люди разберутся: вояка он или сволочь последняя? Быстрее бы лишь уехал из деревни, с глаз моих долой…

Всё же тревога жены передалась и ему. Долго не мог он заснуть. Припомнились ему страшные бои. Припомнились так остро, будто и не кончалась она, распроклятая война. Припомнились погибшие друзья и почти незнакомые, но навеки ставшие близкими ему солдаты-однополчане… Разбуженной совестью своей слышал кузнец их приговор:

– Медали продаёшь сегодня, а завтра – Родину…

В холодном поту вскочил он. С минуту посидел, усмиряя заходившееся сердце. Потом бросился в кладовку, выволок мешки, словно пушинки, побросал их на санки:

– Да я лучше по миру с сумой пойду!

Он потащил санки с мешками к светящейся окнами избе Кузьмы, забыв в горячке накинуть фуфайку.

К брату

1

Май превзошёл все ожидания, ранним теплом одарил. Вслед за буйной сиренью в прореженных за годы войны садах бело-розовым пламенем полыхнули яблони и вишни. Несильный ветер разносит по деревне медовый аромат цветов с терпкими запахами свежевскопанного чернозёма и прогоркло-сладкого дыма.

Федотку тянет в огород пособирать прошлогодние, не схваченные половодьем плети тыквы, не убранную по осени картофельную ботву, запалить костёр. Но там мать, и желание разом пропадает: после двойки по арифметике стыдно ей на глаза показываться. Знает, накричит она в сердцах, а потом сама же и заплачет жалеючи. Добрая она, не то что отец. Мальчику сразу припоминается отцовский ремень, вволю погулявший по его спине в прошлогодье, когда из-за ненавистной арифметики на второй год в третьем классе оставили. И вот опять двойка на экзамене… Он готов броситься к матери, слёзно попросить: пусть скажет отцу, чтобы не трогал. Согласен на лето в подпаски, на какую угодно другую посильную работу в колхозе, лишь