Царская тень - Мааза Менгисте

на рубашку мальчика: она в травяных пятнах, словно он упал на бегу, зацепился за что-то, споткнулся на полной скорости, а отец не успел его подхватить. Все они что-то жуют, их рты двигаются в неторопливой синхронности, зубы тщательно пережевывают что-то, потом следует здоровенный глоток.

Что это? спрашивает он. Он удивлен грубостью своего голоса, тем, как легко он становится тем soldato, который нужен Фучелли. Как естественен этот переход к жестокости. Как легко озлобиться сообщениями о грядущей переписи, о том, что евреи теряют работу, о тех, кому запрещено пользоваться радио, о владельцах магазинов, которые больше не могут соблюдать шаббат в Ливии и Эритрее или свободно гулять по своим городам. Как просто было полковнику Карло Фучелли напомнить ему, что он чужой. Что он не итальянец.

Отец мальчика показывает на свой рот и пожимает плечами, глаза его щурятся и словно подернулись пленкой. Это лекарство, говорит он.

Одна из женщин роняет голову и улыбается.

Мальчик показывает на Этторе и кричит: Viva l’Italia! Его плечи сотрясаются от сдерживаемого смеха, другие пленники присоединяются к мальчику.

Этот звук раздражает Этторе. Он делает шаг назад, пораженный неуместностью смеха, его вульгарной легкостью. Пленные ждут его реакции, они смотрят с издевкой и презрением, эти нелепые существа еще не знают своей судьбы. Что есть чудо человека, если не эта темная решимость перед лицом ужаса? Ему было бы просто развернуться и пойти в свою палатку, сидеть там, пока не придет время подняться на холм и делать снимки. Было бы просто сделать вид, что этот день ничем не отличается от других. Но Этторе смотрит на безмятежные выражения лиц пленников, позволяет своим глазам вглядеться в их апатичные черты, грязные одежды, неухоженные волосы, и то, что он видит, есть подтверждение слов отца, сказанных давным-давно: Есть только один путь, сын мой, и это путь вперед. Это единственный настоящий выход.

Фото

Мальчик в грязной рубашке прижимается щекой к высокому камню, словно это грудь отца. Он смотрит в объектив камеры своими выразительными и любопытными глазами, его губы оттопырены пищей, набитой в рот, поток слов, крик о помощи, взрыв смеха. Одна ладонь лежит на жесткой поверхности камня, палец поднят и показывает вдаль, жест обвинения и мольба о терпении. Его маленькие ступни нависают над краем пропасти, его широкие пальцы ног отчаянно цепляются за землю. То, что простирается за его спиной, величественно и поразительно: бескрайний ландшафт высоких гор и безжалостных камней, зияющая пропасть, дна которой невозможно увидеть, от нее захватывает дух, это заметно даже по остекленевшему взгляду. Его лицо — смазанное сочетание нежных черт, трясущаяся голова, которая двигается быстрее, чем работает затвор камеры, оно мечется налево, потом направо, потом снова налево, на нем выражение вызова и ужаса.

Вот что невозможно передать на фотографии: пока не начинается свободное падение, он повторяет свое имя — Зерихун, Зерихун, Зерихун, и эхо его голоса представляет собой скорбный плач земли, суши, закаляющей свою жестокость.

* * *

Они называют свои имена и требуют, чтобы он назвал свое. Они тащатся к краю, потом падают на землю, одержимые бессмысленным смехом. Свет колышется вокруг их медлительных фигур: вихлявые тела, пропадающие в дымке. Этторе подается вперед, приглядывается, приказывает ascari угомонить их, но сделать четкий снимок никак не получается. Последний толчок полон отчаяния. Это мольба о нормальности, возвращение к контролю и управлению. Пленники делают шаг в пропасть с размягченными костями, с облегчением и без изящества, и Этторе удается снять только неловкие согбенные фигуры, делающие шаг в пустоту, выкрикивающие свои имена в бездну, которая множит их голоса, превращая их в монотонный оглушительный хор. Они шагают в пропасть, словно ныряют под воду, тонут и пытаются схватить ртом воздух, переходя из экзальтированного сна в парализующий кошмар: призрачные формы непроизносимых слов, темные отметины на небе.

Глава 2

Много лет спустя в кафе портового города Александрия Этторе будет объяснять Хейраллаху Али, что в полученном им отцовском письме на самом деле ничего толком не было сказано о жизни отца. Когда Хейраллах Али спросит его про Леонардо Наварру, он заставит себя признаться, что он мало знает о нем. Мой отец всегда был чужим для меня, скажет он. Я знал о нем по его вопросам, а не по его ответам. Этторе признается также после напряженной паузы, что он иногда спрашивает себя, были ли еще письма, которые не дошли до него, другие письма от его отца, потерянные в транзите. Мой отец был человеком немногословным, а вот смыслов носил в себе множество, добавит также Этторе. Но я уверен, что были и другие письма, которые рассказали бы мне больше. Не в его характере было задавать так мало вопросов.

Отчасти Этторе прав: Лео Наварра и вправду написал все о себе своему сыну в многочисленных письмах. На самом деле Лео удивил себя и нарушил молчание, чтобы рассказать Этторе обо всем, что с ним случилось в жизни. Этими письмами он оживил себя. Как то свое прошлое, о котором он предпочитал умалчивать, так и другое, оставленное для мертвых. Писал Лео с неистовством. И в те моменты, когда ему хотелось исчезнуть, снова оставить все это позади, он продолжал писать. Когда он закончил и не мог больше сказать ничего, не повторяясь, он уложил все эти письма в коробку. Потом он и Габриэлла убрали коробку и принялись ждать возвращения Этторе. Именно эту коробку Хейраллах Али и передает Этторе в Александрии много лет спустя после войны. Коробку ему доставил друг из Венеции, имевший поручение найти журналиста-египтянина, знающего, вероятно, знаменитого итальянского фотографа, чьи родители были схвачены немцами и отправлены в Ризьера-ди-Сан-Саббу[86], а оттуда в Аушвиц. Ту самую коробку, которую теперь периодически открывает Этторе и принимается искать другие письма.

И все же именно в ту ночь, когда Лео был уверен, что он и в самом деле почувствовал дым, который поднимается над принявшей его страной Италией, он встал с кровати, прокрался в комнату Этторе и вытащил все письма из коробки. Он прошел на кухню, вытащил из шкафчика ножницы. Дождался, когда стихнет дрожь в руках. Потом он стал брать листы бумаги один за другим и разрезать их острыми серебристыми лезвиями. Он уничтожил все последние письма, делал это тщательно и педантично, потом подмел пол. Он провел за этим занятием несколько часов, чувствуя, что Габриэлла в халате стоит в дверях, раздавленная горем, а потом принялся за новое письмо. Потом он опустил