Царская тень - Мааза Менгисте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он ощупывает края конверта, проводит пальцами по твердым, уверенным линиям букв, составляющих его имя. Этторе осторожно открывает конверт, разрывает его по длинной стороне. Потом разворачивает письмо, боясь разгладить складки на листах, читает.
Мой дорогой сын, есть одна вещь, которую ты должен держать в голове, когда будешь читать это: я никогда не был чужим для самого себя. Я точно знаю цену моим решениям и хорошо понимаю, кто в результате пострадал от них. Надеюсь, настанет день, когда мы сядем рядом и мне хватит мужества все тебе объяснить. А пока я пишу, чтобы сказать тебе наконец вот это: до того как ты меня узнал, я был другим человеком. До тебя у меня была семья, другой сын и другая жена. Ты — мой второй ребенок, первенец твоей матери. Я никогда не рассказывал тебе о моей предыдущей жизни, потому что приучил себя верить, что имеет значение лишь то, что существует. В счет идет только то, что видимо. Но ты даже не знаешь моего имени, сын мой. Моя первая жена, Аня, хотела бы, чтобы я сообщил его тебе. Моя вторая жена, твоя мать, Габриэлла, понимает мои меры предосторожности. Она знает, сколько всего может содержаться в одном слове.
Вот что я могу тебе сказать: моя прежняя жизнь закончилась одной ночью в Одессе под светом таким мягким и рассеянным, что ты мог бы сфотографировать в нем тени призраков. После потери первого сына я перестал понимать, что я такое. Как называют отца без сына? Если бы я нашел такое название, я бы сменил Лео на него. Когда мне было почти столько же, сколько сейчас тебе, я оставил город на Украине, в котором родился, и переехал в Одессу, куда меня привела любовь. Потом я был вынужден оставить и это место — не мог жить в городе, который столько всего разрушил. Я оставил Одессу евреем, а в Венецию прибыл атеистом. Когда я бежал, я пытался сделать только одно: уйти как можно дальше по суше пешком. Один. Я заставлял свое тело выносить все боли и лишения, какие оно могло вынести. Так я пытался наказать себя. Я искал прощения за то, что остался жив. Ты, вероятно, слышал разговоры твоей матери про погромы 1905 года. Нужны ли тебе подробности? Что я могу рассказать тебе об этом, кроме того, что они возвращаются и мне не удалось тебя защитить?
Есть люди, судьба которых состоит в том, чтобы всегда быть разделенными со своей семьей, мой Этторе. И я — один из них. Боюсь, что и ты. Мы обречены бросать свои семьи, пересекать границы в поисках места, где найдутся щедрые души, которые поймут нас и придут в наше уединение. Твоя мать сделала это для меня. Она каждый вечер позволяет мне брать ее за руку в темноте. Она держит меня, пока я не засыпаю. Она не засыпает, пока я не удостоверюсь, что никакой запах дыма не проникает в наш дом. Разве есть бо́льший знак любви, чем этот? И разве есть бо́льший акт эгоизма, чем ежедневное принуждение ее к этому с моей стороны?
Я говорил тебе об этом: всякое видимое тело окружено светом и тьмой. Мы двигаемся по этому миру, всегда раздираемые между ними. Я знаю, ты никогда меня не понимал. Ты считал, что мои наставления строги и безжалостны. Но ты жил, не зная страхов, а потому всегда считал, что имеешь право судить. Я принимал это как доказательство того, что я поступал правильно. Твой отец построил семью и новую жизнь, не склоняя головы. Он воспитал сына, который видел перед собой лучшее будущее. Этого было достаточно.
Этторе, запоминай все, что происходит. Сделай жизнь своим актом сопротивления. Фиксируй все. Делай это упорно, с теми упрямством и точностью, которыми ты так похож на своего отца. Вот для чего я купил тебе твою первую камеру. Не позволь этим людям забыть, чем они стали. Не позволь им отвернуться от их собственных отражений…
…почему я говорю тебе это? Это не слова умирающего отца. Что ты понимаешь из того, что я сказал?
Мой дорогой сын, твоя мать сидит на кухне, а я у себя в кабинете. Она тоже пишет тебе письмо, потом положит его в коробку, которую мы храним для тебя. Мы пишем тебе отдельно, потому что ты теперь стал хранителем наших тайн. Мы с твоей матерью слишком много знаем друг о друге. Мы больше не можем быть хранителями нового знания. Мы не можем воспринять иную истину. Она не сможет смотреть на меня, если будет думать, что у меня есть еще один слой, о котором она не знает. Я говорю тебе об этом, потому что ты нас больше не увидишь. Я знаю это наверняка, так же как я знаю, что в этом кабинете горит свет, что я не увижу моего младшего сына, брата призрака, сына фантома. Не возвращайся, Этторе. Что бы ты ни слышал, не повторяй истории твоего отца в том месте, которое он когда-то называл своим домом. Оставайся в Абиссинии. Найди того человека, каким ты станешь. Это не последнее мое письмо, но самое правдивое. Я всегда тебя любил.
Твой отец Лео
* * *
У него боль в груди. Голова кружится. Его бесконтрольно трясет в ритме уродливом и безжалостном. Этторе смотрит на подпись отца, буквы резкие и рваные, поспешные и наклонные. Он возвращается к началу письма. Мой дорогой сын. Мой дорогой сын. Он прислоняется к стене столовой, прижимает голову к твердой поверхности. Он пытается проследить логику отцовской мысли, подоплеку его вопросов: Что ты понимаешь из того, что я сказал? Нужны ли тебе подробности? Как называют отца без сына? Этторе снова возвращается к письму, заставляет себя прочесть его, заставляет себя позволить этому грузу лечь на все его воспоминания об отце, и его жизнь проседает под всеми фактами и допущениями, которые он принимал как сами собой разумеющиеся. Потому что он не может уйти от этой бескомпромиссной подробности: он не знает своего отца и, вероятно, никогда не знал.
* * *
И
