Кони - Сергей Александрович Высоцкий

во флигель, занимаемый Кузьминским, Толстой вдруг сказал ему, что он «помещен на жительство» в его рабочей комнате. Проводив Кони в эту комнату, Лев Николаевич потом зашел проститься. «Но тут между нами началась одна из тех типических русских бесед, — вспоминал Кони, — которые с особенной любовью ведутся в передней при уходе или на краешке постели. Так поступил и Толстой. Сел на краешек, начал задушевный разговор — и обдал меня сиянием своей душевной силы».

С тех пор все дни пребывания Анатолия Федоровича заканчивались подобным образом.

В их взглядах на литературу, на жизнь оказалось много общего. Говорили они о Некрасове — оба высоко ставили его лирические произведения и не верили яростным наветам на него. Говорили о некоторых вопросах веры, об отношении к крестьянину…

На Кони произвели огромное впечатление «благородная терпимость и деликатность», с которыми Толстой относился к чужим убеждениям и чувствам, даже тогда, когда они шли вразрез с его взглядами. А взгляды собеседников расходились весьма часто… Они по-разному относились к Пушкину. Анатолий Федорович был его восторженным поклонником, а Толстой считал в то время, что его великий талант направлен против народных идеалов, «что Тютчев и Хомяков глубже и содержательнее Пушкина». И, конечно же, предметом спора стала мысль Льва Николаевича «о непротивлении злу насилием».

Красиво и просто развивал он перед Кони свою великодушную и «нравственно-заманчивую теорию». Ссылался на библейские тексты. Но можно ли было переубедить человека, который еще на университетской скамье писал о том, что народ, если правительством нарушены его права, имеет в силу правового основания необходимой обороны право революции, право восстания?

— Лев Николаевич, — говорил Кони, — библия неисчерпаема. В ней можно найти примеры, подтверждающие противоположные мнения. Вспомните историю о том, как Христос, взяв вервие, изгнал торговцев из храма…

— Не вервие, а хворостину, — поправил Толстой. — А хворостиной человек гоняет скот…

— А слова Христа: «больше сия любви несть, аще кто душу свою положит за други своя»? Пожертвовать жизнью за друга нельзя без борьбы, без «противления»!

— «Не противиться» означает только одно — не противиться насилием, — мягко возразил Толстой.

— В нашей жизни столько примеров тому, когда насилие неизбежно! Когда непротивленец может просто-напросто стать пособником злого дела…

Каждый так и остался при своем…

4

Кони — Л. Г. Гогель:

86.1.15

«Посылаю Вам, дорогой друг — новую повестушку Л. Н. Толстого. Яхвич — чудный, живьем выхваченный из жизни, — но мысль, но сентенция — Боже мой, какое унизительное смирение! Даже порочный Некрасов выше, когда он восклицает:

Клянусь! Я искренне любил Клянусь! Я честно ненавидел!» [35]

Во время одной из последующих встреч они заспорили о Шекспире.

— Меня удручает у Шекспира отсутствие искренности, — говорил Толстой. — Содержание его трагедий грубо и низменно…

Кони даже растерялся, услышав столь суровый приговор гениальному англичанину.

— Но характеры! — возражал он не очень уверенно. — Какие характеры — Лир, Макбет, Отелло…

— Ничего так не вредит литературе, как утверждение авторитетов, — в голосе Толстого чувствовалось легкое раздражение. — Начинают равняться на авторитеты, а они частенько бывают ложными. Так и ваш Шекспир. У нас и в жизни часто бывает — слишком легко раздают титулы добрых людей. Даже выдающихся. Вы, например, Анатолий Федорович, доктора Гааза-то выдумали. Да, да, выдумали. Не так уж и много он для России сделал. Ну зачем он старшим тюремным врачом оставался служить?

— Смог бы он столько сделать для несчастных, если бы ушел? Это был его крест, его нравственный подвиг.

Толстой некоторое время молчал, хмурился. Потом сказал:

— Да, нравственный подвиг… Самое трудное в жизни. А вы верите в то, что мы там, — он показал глазами вверх, — за все ответ будем держать?

— Я нередко видел, что всякое прегрешение против нравственного закона наказывается еще в этой жизни, — улыбнулся Кони. — А возмездие в будущей жизни? Я убежден в существовании вечного и неизбежного Свидетеля всех мыслей, поступков и побуждений. Человек никогда, ни при каких обстоятельствах не бывает один. Как «царство божие внутри нас есть» — так и ад и рай внутри нас… Перед лицом вечной правды и добра познает душа наша свои умышленные заблуждения и сознательно причиненное зло, увидит и добрые струи…

«— Как я рад, что вы так смотрите, — сказал Толстой. — И что мы так сходимся во взгляде…»

Свидания их были не очень частыми. Приезжая в Москву, Анатолий Федорович никогда не пропускал случая побывать в Хамовническом доме, в семье Толстых. А однажды 70-летний Лев Николаевич прискакал на лошади из Хамовников на Театральную площадь, где в гостинице «Континенталь» остановился Кони. Встречались они и в Петербурге, дома у Анатолия Федоровича. Побывал Кони снова в Ясной Поляне. Он писал потом в своей великолепной статье «Лев Николаевич Толстой», что после встреч с писателем «… мне было душно в этой жизни первые дни. Все казалось мелко, так условно и, главное, так… так ненужно… даже не во всем соглашаясь с Толстым, надо считать особым даром судьбы возможность видеться с ним и совершать то, что я впоследствии называл дезинфекцией души».

Кони делился с Толстым своими наблюдениями над превратностями жизни. Прокурорская практика поставляла истории, круто замешенные на горе, на человеческой трагедии.

Невеселая история Розали Они, «девушки» из дома терпимости низшего разбора, которых немало содержалось поблизости Сенной площади, взволновала Льва Николаевича. Толстой пытался уговорить Кони написать рассказ о том, как соблазнитель встретился со своей «жертвой» в суде. Он в роли присяжного заседателя, она — подсудимая, проститутка, укравшая у пьяного «гостя» сотенную…

Нет, уговорить Анатолия Федоровича не удалось. Кони почувствовал, что под пером великого писателя история Розали Они может воплотиться в шедевр. И не ошибся. Над «Коневской повестью» Лев Николаевич работал одиннадцать лет. А к читателям она явилась романом «Воскресенье».

Кони — Толстому:

«Как давно не виделись мы! Как давно не имел я отрады слышать Вас и очиститься душою в общении с Вами! Я прикован к своему посту тяжелою работою и не могу его оставить, несмотря на крайний упадок сил, ибо не вижу рук, в