Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

неурочное время. И даже не подумала о появлении какой-нибудь женщины, занявшей освобождённое мною место. Решила – нервы, наверное, были на пределе, – что прокрались в дом грабители. От страха все поджилки затряслись.

Не женщина это была и не воры, это был Юра. Что заставило его прийти, до сих пор не знаю и знать не хочу…

Он изумлённо пялился на меня, я − на него. Потом уголки его губ медленно поползли кверху, глаза насмешливо сузились.

– Что, пташечка, соскучилась по родимому гнёздышку?

Я торопливо и злясь на себя, что недостойно суечусь, затараторила о том, почему здесь оказалась. Но он не дослушал меня, махнул рукой, сказал, чтобы перестала выпендриваться и возвращалась домой.

Отчего-то ни его самодовольная ухмылка, ни снисходительный взгляд не уязвили меня так сильно, как этот пренебрежительный, хозяйский взмах рукой. Он по-прежнему не сомневался, что я в очередной раз всё проглочу и никуда, корова дойная, от него не денусь. Покорячилась для виду немного – и опять в стойло своё вернулась. Тут главное было не заводиться, не ввязываться в разборки с ним или, того хуже, устраивать истерики. И у меня, кажется, получилось. Кое-чему выучилась. Тоже сумела улыбнуться и недрогнувшим голосом сказать ему, чтобы не раскатывал губы, я с ним, ублюдком, не то что общаться – одним воздухом дышать не хочу.

Знала, что за эти слова жестоко могу поплатиться, знала, с кем дело имею, но сейчас я его не боялась. Или почти не боялась. Более того. Рядом на столике журнальном стояла высокая, тяжёлого стекла ваза, и заискрилась безумная мысль долбануть его этой вазой по башке, если попрёт на меня. Улыбка его продлилась, обнажая сомкнутые зубы:

– Это кто, я ублюдок?

– Сам раньше не догадывался? – отступила я к журнальному столику.

– Ишь, как сама-то губу раскатала, – хохотнул. – Возомнила о себе. Я тебе так сейчас раскатаю, мало не покажется. Давно, кстати, не раскатывал. – И шагнул ко мне.

– Не подходи, – предупредила я, кладя руку на вазу, – пожалеешь.

Он верно оценил ситуацию, метнулся ко мне, а я, на беду свою, не успела осуществить задуманное. Пальцы мои лишь скользнули по гладкому краю, в следующее мгновение Юра обхватил меня, стиснул, не давая выпростать руки. Я думала, драться он станет, произошло однако же совершенно мною непредвиденное. Он впился своими губами в мои, присосался жадно, ненасытно. Я утробно замычала, замотала головой, силясь отстраниться от него, но тут же повалил он меня на пол, принялся срывать с меня одежду.

Я защищалась так, словно от этого зависела моя жизнь. У меня есть подруга, медичка, рассказывала как-то мне, что женщину изнасиловать невозможно. Даже хиленькую женщину крепкому мужику. Есть-де такие приводящие мышцы бедра, которые выдерживают нагрузку до трёхсот килограммов. И никаким рукам, самым сильным, такое усилие неподвластно, развести бёдра не удастся. Не знаю, может, оно и так, меня ни до того, ни после никто не насиловал. Хотя об изнасилованных женщинах слышать приходится едва ли не каждый день. В одном уверилась: ужас это непередаваемый, остаётся лишь всем сердцем посочувствовать тем, кто его испытал. А ведь насиловал меня не страхолюдный маньяк – собственный муженёк, пусть и ненавистный, несравнимо всё-таки.

Сказать, что был он со мной жесток – ничего не сказать. И чем упорней я сопротивлялась, тем больше он зверел. Наконец руки его сошлись на моём горле, перед глазами моими всё поплыло…

Что я беременна, заподозрила через полтора месяца. Не поверила, пошла к врачу. Опасения мои подтвердились. Если бы не мамины увещевания, Ангелины никогда бы не было. Я не хотела рожать от этого ублюдка. Даже что не использую единственный, возможно, шанс обрести материнство, меня не останавливало. И вообще засомневалась я, что существует или, по крайней мере, встретится мне мужчина, близости с которым я захочу, от которого захочу родить. Уповая уже на силы высшие, неземные, решила дочь, если родится, назвать Ангелиной. Лине уже четырнадцать лет, мне – сорок один…

Лёша

Умер наш кот Лёша. Не следовало бы, наверное, называть его человеческим именем, как-то нехорошо это. Хотя, чем лучше или хуже оно всех этих Васек, Борек и прочих Машек да Мусек хвостатых, вряд ли какому-нибудь их тёзке придёт в голову обидеться. Однако же котов, названных Лёшами, я никогда прежде не встречал, а нарекла его так моя внучка Ксюша. Когда он, совсем ещё крошечным котёнком, появился у нас и стали мы подбирать ему имя, сказала она, что пусть будет он Лёшей. И пояснила нам, удивлённым, что очень похож он на её детсадовского дружка Лёшу, у того такие же круглые жёлтые глаза. Возражать никто не стал. Так пятнадцать лет назад стал жить с нами желтоглазый кот Лёша.

Об умерших, как гласит известное латинское изречение, говорить нужно хорошо или ничего. Уж не знаю, соотносимо ли это с теми же хвостатыми, но тем не менее. И напомнил я сейчас об этом не для того, чтобы оправдать все те хорошие слова, которые скажу о нём. Лёша в самом деле был замечательный, удивительный кот. Умница, сообразителен был до того, что иногда просто пугал меня, вызывая впечатление, будто способен он читать наши мысли и разуметь человеческую речь. В довершение ко всему был очень красив, с почти идеальной симметрией разместив на своей мягкой шкурке чёрный и белый цвета. Вся правая лапка была у него безупречно белая, левая – чёрная, незапятнанный белый животик под атласной чёрной спинкой, а поперёк желтоглазой чёрной мордочки белела точнейшая копия московского кремля.

Он вообще был не совсем обычным котом, с причудами. Так, например, отказывался пить из посудинки, наполнявшейся для него водой. Мяукал перед дверью в ванную комнату, затем, когда открывали ему, запрыгивал на умывальник и ждал, когда пустят из крана холодную воду. И если бы только пил её, подставляя под струйку свой взад-вперёд снующий розовый язычок, – ещё бы куда ни шло. Он сначала долго смачивал лапку, а потом лизал её, мокрую. Почему выбрал он столь сложный и неудобный способ утоления жажды, постичь было невозможно. Пил он только воду, к молоку даже близко не подходил. Или эта его привычка не по-кошачьи спать на спине, «зайчиком» сложив на груди передние лапки. А ещё обладал он поразительным свойством вдруг исчезать. Не из дома исчезать – в квартире. Ни в одном, даже самом укромном месте, где мог бы он схорониться, его не оказывалось. Невольно приходила порой в голову мысль, не обладает ли он какими-то сверхъестественными свойствами,