Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Давай, иди, обращайся, с тебя станется! – зло процедила Лина. – Ты же только на это и способна!
Как ни была я взвинчена, как ни клокотала, всё-таки резанула слух её последняя фраза. Спросила таким же недобрым голосом:
– Ни на что другое, по-твоему, не способна?
И тут она, закусившая удила, выдала мне. У меня и прежде бывали с ней яростные перепалки, и дерзила она мне, случалось, напропалую. Но никогда не позволяла себе такого хамства, никогда не била так сильно, наотмашь. Причём била по-женски, в худшем значении этого слова, целя в самые чувствительные, самые уязвимые места…
Она, дрянь, не постыдилась ляпнуть, что не дано мне понять её, потому что я вообще уже не женщина. Что-то плохо она помнит, когда в последний раз интересовался мною какой-нибудь, даже самый завалящий мужичонка. И вряд ли заинтересуется, потому что зануда я и ханжа. Почему, она уверена, и сбежал от меня её отец.
И пока я, задыхаясь, хватала ртом воздух, не в силах и слова произнести, продолжала меня казнить. Говорила, что вся жизнь у неё сложилась бы по-иному, будь у неё, как у других, отец. Отец, которого она даже на фотографии никогда не видела. И даже имени его не знает. Почему, пытала меня, у неё отчество деда и его фамилия? Ведь знает она, уверена, что отец её не умер, как дед, а жив-здоров и, может быть, не подозревает о том, что есть у него дочь. Может быть, он известный и богатый человек, а я, из-за вздорного своего характера, лишила её радости общения с ним. И не ходила бы она сейчас одетая и обутая в такую дешёвку, что стыдно в приличной компании на глаза показываться. А потом добила меня окончательно. Сказала, что вообще не следовало мне заводить ребёнка, обрекая его на такую убогую жизнь…
Я не могла видеть себя со стороны, но до того, наверное, изменилось моё лицо, что Лина вдруг запнулась на полуслове, попятилась от меня. Скорей всего испугалась, что брошусь на неё с кулаками. Вылетела за дверь и закрылась в ванной комнате. А я в изнеможении рухнула на стул, ткнулась лбом в холодный пластик кухонного стола и заревела так горько и безысходно, как давно уже не доводилось. И всё звучали, множились в безвоздушной кухонной тишине эти разящие слова: не следовало заводить ребёнка, не следовало, не следовало…
Мы с Юрой прожили шесть лет. Он никогда не был ангелом, но первые год-два жизнь с ним была ещё терпимой. Затем начался подлинный кошмар. И чем дальше, тем хуже. Я почти не видела его трезвым, пьяным же был он не только отвратителен, но и страшен. Его неправдоподобно светлые, белеющие от ярости глаза до сих пор видятся мне в бредовых снах. Я ни разу не оскорбила побоями Лину, потому что знаю, как это ужасно и унизительно, когда тебя бьют. Бьют женщину. Пусть даже не бьют, шлёпают – маленькую женщину, даже собственного ребёнка, заслуживающего наказания. Унижал он меня не только побоями. Я знала о его бесчисленных и неразборчивых связях с женщинами, зачастую не ночевал он дома и даже не считал нужным придумывать какие-нибудь приемлемые оправдания.
В редкие дни, часы, когда принимал он человеческий облик и могли мы нормально общаться, и я плакала, пеняла ему на скотское к себе отношение, Юра неизменно защищался тем, что вёл бы себя иначе, будь у него ребёнок. Если бы я, томно вздыхал, родила ему сына, он бы преобразился и зажили бы мы дружно и счастливо. Он-то и пьёт-гуляет потому, что нет у него наследника, нет смысла в жизни.
Понимала я, что всё это не более чем краснобайские фразы, дешёвые отговорки, однако в душу они мне западали крепко. Смешно и стыдно сказать, но какие-то остатки былой любви не иссякли ещё во мне, даже к такому, наглому, бессердечному, и теплилась в глубине души надежда, что в самом деле, роди я ему сына, жизнь наша как-то наладилась бы.
Я обходила всех, каких только можно врачей. Потом докатилась до бабок, вешавших мне лапшу на уши, знахарок, наговорщиц и чёрт ещё знает кого. И всё без пользы, чуда не случилось. Я, сама себе поражаясь, терпела Юркины гадости и подлости, не порывала с ним. То ли оттого, что всё-таки надеялась на перемену его ко мне, то ли действительно чувствовала себя виноватой перед ним. А ещё этот непостижимый русский маразм, что лучше уж такой негожий муж, чем бабье одиночество. Не я, мол, первая, не я последняя, такая, видать судьбинушка выпала.
Но потом произошла история, доконавшая меня, после которой дальнейшая совместная с ним жизнь сделалась невозможной. Он заявился поздно вечером пьяный в хлам, с такой же нетрезвой, грубо раскрашенной девкой и предложил мне, подонок, часок погулять на свежем воздухе, потому что у них срочная работа и я буду им мешать.
Я ушла к родителям, через неделю Юрка, опять крепко выпивший, встретил меня, предложил вернуться. Невыносимо хотелось плюнуть в его бесстыжие глаза, но ограничилась тем, что лишь молча поглядела на него и чуть ли не бегом поспешила прочь. Больше он не показывался, и я наконец-то зажила нормальной человеческой жизнью. Спасибо маме с папой, без их поддержки, без их тепла и участия неизвестно в кого превратилась бы. Одного только не могла себе простить – что так долго позволяла этому ублюдку измываться над собой. И былое чувство к нему сменилось глухой, неизбывной, тёмной ненавистью, понять которую способна лишь нахлебавшаяся мужниного дерьма женщина.
Минуло с той поры больше месяца, наступили холода, надо было взять из прежнего дома кое-какие тёплые вещи. Чтобы не пересечься, упаси Господь, с ним, отпросилась днём с работы. И, от греха подальше, позвонила предварительно по телефону, дабы удостовериться, что никого там нет.
Замок он не сменил, я открыла дверь оставшимся у меня ключом. Со странным ощущением вошла в бывшую когда-то моей квартиру, где всё было до мелочей знакомо и памятно, где всё вдруг стало чужим, враждебным. Словно в другой мир вернулась. Раскрыла шкаф, взялась перебирать в нём вещи, неожиданно услышала звук отворявшейся входной двери. У меня почему-то не возникла мысль, что Юра мог вернуться в столь
