Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

книжками этими волновалась, веселилась, печалилась, сопереживала ему. Для того и предназначена. Все детские обиды его наравне глотала, сомнения делила, одолениями гордилась.

День за днём, год за годом, стал он понемногу выправляться. Подрос, окреп, доходягой никто не дразнил уже. Большинству, конечно, статью уступал ещё, но вполне даже терпимо. Не одной только природе благодаря – сам тоже потрудился. Томил себя гантелями, по утрам во всякую погоду километры наматывал. Настырный он был, себя не щадил. К пятнадцати подтянулся, отладился – не узнать. От былого, прежнего, лишь задумчивость осталась да к книжкам любовь. И забот с ним в семье, здоровье исключая, не много было. Учился с охотой, зла не держал, грубиянство-хамство мальчишеское не приставало к нему.

И всё бы уже ничего, всё бы путём, но одну беду, с детства длившуюся, так и не изжил он, не перерос. Впрочем, не от него это зависело, стараниям его неподвластно было. Не везло ему. Вот не везло и не везло. Что всего обидней – даже в самом малом, пустячном порой не везло. То ненароком разобьёт что-нибудь, то потеряет, то в дурацкую историю какую-нибудь по недоразумению вляпается. Там, где другой проскочит козликом беспечным, не обернётся, для него сплошь валуны да ямы. Даже, случалось, грешила я, что изгаляется над ним лукавый, куражится. Но, за что крепче всего любила его, не ожесточался мальчик мой, мраком себя и меня не окутывал.

Ну а как повзрослел он, то это невезение ещё в одном проявилось. Влюбчивым оказался, привязчивым, и каждый ведь раз безответно, каждый раз обломно. Изводился так, что мне самой впору было отчаяться. И выбирал-то, лопушок, будто сдуру да сослепу, не слушал меня, себе же в ущерб. Что более всего удручало меня, влюблялся он в каких-то негожих, сволочных каких-то особ. В девятом классе в такую девчонку непотребную – приличному парню рядом с ней показаться совестно, пробы ставить негде. Караулил часами, цветочки дарил, стишками завлекал. Нужны ей были эти его цветочки-стишочки, как слепому зеркало. К тому же измывалась над ним, придурка из него на потеху всему классу делала. Настрадались мы с ним. Потом, через год, уж такая редкостная дрянь его одурманила, в такой мутный омут втянула – думала я, сгинет он. А тут экзамены выпускные, едва без аттестата не остался. И не только без аттестата. Вспоминать страшно. А ведь, повторюсь, не последним парнем уже заделался, не одной славной девчонке мог понравиться.

Умудрился он всё-таки, головушка светлая, не готовясь почитай совсем, в университет поступить, на журналистику, как давно мечтал. Конкурс там был суровый, хоть тут пофартило. В себя пришёл, отдалился немного от той дряни, новая жизнь началась, интересная ему – я нарадоваться не могла. И снова влюбился. В сокурсницу свою. И опять безоглядно, напропалую. Тут бы я с ним спорить не стала: завидная девчонка, не придерёшься. Симпатична, смышлёна, в хорошей семье воспитана. Только не нужен он ей был, другого любила. И чем больше не нужен, тем невыносимей он мучился. Выследил, как она к его счастливому сопернику домой наведалась и до утра не выходила, всю осеннюю ночь под чужими окнами прострадал. Домой вернувшись, вообще никакой, невменяемый, разыскал в чулане верёвку, узел вывязал, в туалете к трубе приспособил. Что со мной в это время творилось – никакими словами не передать. Но не нужна я, видать, тогда стала ему, так же как он в ту ночь своей избраннице…

Моими ли молитвами или удача сказочная всё-таки выпала, вернулся в неурочный час с работы отец, дома ему что-то понадобилось, отвёл беду…

Молодость неодолима, миновала и эта напасть. Полгода прожил, верней сказать, просуществовал он в тоске и безразличии, а затем опять влюбился. И для него и для меня случайно, на улице вместе с ней от хлынувшего вдруг ливня под навесом прятались, разговорились. У неё зубы очень были красивые, она смеялась всё время, забавляло её, что вымокнуть, пока до укрытия добежала, успела. Завороженно глядел он на эту слепящуюулыбку, на прилипшую ко лбу светлую прядку, на всю неё, туго облепленную влажным платьем, тоже улыбался, таял. И домой, осмелился, проводил её, будто бы по дороге им было. Какой-то книжкой, ею не читанной, заинтересовал, принести ей вызвался, попросил, умирая от страха, номер её телефона…

Она была старше него на семь лет, и была у неё пятилетняя дочь. А мужа не было. А ещё она стала первой в его жизни женщиной. Очень быстро стала, когда он на следующий день позвонил ей и помчался с книжечкой под мышкой.

Я была счастлив вместе с ним. Потому ещё, что случилось это и для меня, и для него, непорочного, сердечно и нежно, без губительной обыденности и, того хуже, пугавшей меня пошлости. Когда уложила она в другой комнате девочку спать и они долго сидели и говорили, говорили, говорили, вдруг проникшись друг к другу теплом и доверием, чего ни с ним, ни с нею давненько не случалось. И никто из них не смог бы объяснить, как вышло, что оказались они совсем рядом и обнялись. Муж бросил её почти год назад, с того дня мужчин не знала она и знать не желала. Не однажды потом, вспоминая тот вечер, смеялась, что попросту ненормальным сочла бы того, кто сказал бы, что способна она сотворить это в первую же встречу с едва знакомым мальчишкой. И он тоже смелся и целовал ей нежные руки…

Он был счастлив – и я была счастлива. Не потому только, что отвеку так предназначено и повязаны мы с ним той незримой божественной цепью, разорвать которую одной лишь смерти подвластно. Счастлива я была, что ему, мальчику моему, после всех злоключений и невезений, после стольких мытарств и обид тоже наконец-то засветило ласковое солнышко удачи, расцветилась жизнь его весёлыми майскими красками. Другою, красивою стала она, эта новая жизнь, и он стал другим – обрёл ту молодую, упругую, радостную мужскую силу, что ни страха, ни сомнений не ведает, себе и миру всему во благо. Не ходил, а летал, и всё у него, за что бы ни брался, ладилось, и доброго, сердечного света столько в нём было, что не ему одному – многим ещё с избытком хватало. А сколько мы с ним стихов сочинили, таких же добрых и светлых, какое небо, огромное и чистое, над нами раскинулось, какая дивная музыка зазвучала…

Дочь её звали Маришкой. Прелестная девчушка, и так он полюбил её, до того к ней привязался,