Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

наверняка уже начавших привыкать к таким деликатесам. Впрочем, не велика беда для беспризорных скитальцев. Обычно в это время никого поблизости не было, сейчас же рядом оказался соседский мальчишка. Лет десяти, знаком я с ним не был, даже не знал, с какого он этажа и как его зовут – здоровались при встрече, не более того. Он молча наблюдал, как, присев на корточки, сыплю я корм из дырки в коробке, затем спросил:

– Дядя, а почему вы мышей любите?

– Каких мышей? – удивился я.

– Ну, которым вы кормёжку всё время носите.

Страшная догадка сразила меня. И тут же сообразил я, о каких мышах он говорит. Пару раз довелось мне случайно увидеть, как шмыгнула одна из них в щель под дверью, за которой находился выпускной люк мусоропровода. Нарочно не придумаешь: память о Лёше, выходит, чтил я тем, что подкармливал ещё и этих злосчастных маленьких серых грызунов, больше того – тех, кого, как и любой кот, уж никак не мог любить и жаловать Лёша. Я выпрямился, спросил:

– Ты что, сам видел, как они едят то, что я приношу?

– А то, – невнятно, однако недвусмысленно ответил он.

Я был вконец обескуражен. Не столько тем, что кормил, оказалось, этих никчёмных мусорных приживал, время и деньги на них тратил, сколько оттого, что в пародию, в анекдот превратилась пусть и смешная, нелепая для кого-то, но искренняя наша затея. Ухватился за соломинку:

– Но не одни же мышки этим здесь питаются, разве что самую малость подворовывают. Возле третьего подъезда тоже кормушки кто-то поставил, позаботился, не для мышей же. И я не однажды видел, как из них дворовые кошки едят и пьют.

– Не знаю, – пожал он плечами, – из ваших кормушек, я видел, только одни мыши ели…

В конце концов, ничего такого уж обломного не произошло. Подумаешь, немного и мышкам досталось, тоже ведь живые существа, есть хотят. Просто узнай я об этом раньше – отнёс бы, как сейчас это сделаю, Лёшины плошки в другое место, подальше от мусоропровода. И для Лёши это – вслед за тем иная мысль подоспела – не велика обида. Любить и жаловать их он, конечно, не мог бы, но ведь и уничтожать вряд ли стал бы. Как и миллионы других нынешних городских котов и кошек, живущих в домах у хозяев. Да и не живущих тоже – давно, наверное, утратили навыки, забыли, как это делается, почти никто из них вообще в глаза мышей никогда не видел. Разве что совсем уж одичавшие, одним содержимым уличных мусорных баков кормящиеся. Или азартные, прирождённые охотники, как и у людей это бывает. Вот интересно, как повёл бы себя Лёша, вдруг увидев мышку? В нашей квартире такого никогда не случалось. Один шанс из тысячи, что воспринял бы её как потенциальную еду. Извечный охотничий инстинкт наверняка сработал бы, погнался бы за ней, как гонялся он за привязанной к нитке бумажкой, которой играла с ним внучка. Да и нынешние мышки, скорей всего, не те уже, приспособились к новой жизни.

Хотя… Может быть, это не более чем мои предположения, природу не обманешь? И в мышках это сидит так же крепко и неизбывно, как в котах, извечных их гонителях? Не меркнет генетическая память несчётных мышиных поколений, загубленных кошачьими когтями и зубами? Виновных лишь тем, что, как в той крыловской басне, кому-то хочется кушать? И Лёша теперь, так получается, за всё своё кошачье племя в ответе, его вину моими руками искупает?

Мне вдруг сделалось смешно. Ну надо же, целую философию развёл из-за этой пустяковой истории. Мышек, что ли, стало жалко? Чего вдруг? Или не вдруг? Пожалел Божьих тварей, которых ненавидит почти весь род людской? Ненавидит за то, что вредят они ему, на пищу людскую посягают? Так разве они только посягают, нет у человека врагов и вредителей куда злей и опасней, не вызывающих однако желания сразу же покарать, убить их, едва завидев? За то, что нередко внушают они почти всем, женщинам прежде всего, панический ужас? Поразительное, к слову сказать, явление, никому ещё не удалось объяснить, отчего так боятся, визжат и чуть ли сознание не теряют женщины, завидев обыкновенную маленькую мышку. Причём не какие-нибудь истерички – в равной мере и те, что и с конями на скаку, и с горящими избами управились бы. Ну какой и в чём ущерб способна причинить им эта маленькая мышка, даже при самом буйном воображении? Собака, к примеру, хоть укусить может, а чем грозит им это крошечное пугливое существо, само живущее в вечном страхе, чем настолько их запугало? Так никем и не разгаданная тайна, сравнимая чуть ли не с тайной Атлантиды…

– Вы разве не станете переносить свои кормушки в другое место? – спросил мальчишка, маленький психолог, внимательно наблюдавший за мной.

– Ты знаешь, пожалуй что не стану, – сказал я ему. И почему-то уверен был, что умница наш Лёша поддержал бы меня в этом решении…

Душа

Намучилась я с ним. Точней – вместе с ним, родились же вместе. Досталось ему. С первого же дня, едва свету Божьему явился. Чудом оживили, расстарались врачи. И пошло-поехало. Болячка за болячкой, беда за бедой. Ровесники его уже яблоки грызли и мячики гоняли, а у него головёнка ещё толком на немощной шейке не держалась, ротик беззубый слюнявился. И всё-то он маялся, бедолага, маялся: то животиком, то горлом, то лёгкими, то всякими иными воспалениями неисчислимыми. А диатез, по щекам особенно, такими безобразными цветами разросся, что во дворе к нему детей не подпускали, остерегались. Не оттого ли и рос он замкнуто, в себя погрузившийся, задумчивый? Это только сказано так – «рос» – у него и с этим совсем худо было, от одногодков своих заметно отставал. Семилетнего уже, в школу сначала брать не хотели: куда, мол, такого, мелкого да хлипкого. Я и сама опасалась – дети, известно, жестокими бывают, увечности, инакости другим не прощают.

Зато смышлёным был. К четырём годкам все буквы изучил, запомнил, слова из кубиков выстраивал. Что примечательно, никто его, малышонка такого, намеренно не учил; бабушка так, для интереса, разочек-другой просветила. И больше всего любил он, чтобы читали ему, бесконечно мог слушать. А когда сам грамоте подучился, днями напролёт от книжек не отрывался, всем иным утехам предпочитал. До того доходило, едва ли не силком книжки у него отбирали, на свежий воздух вываживали или, если время позднее, спать заставляли. И я вместе с ним за