Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старуху рассказ её очень заинтересовал – глядеть стала приветливей, усадила на скамейку возле такого же ветхого стола, попросила только разрешения говорить с Лолой лёжа в постели – нездоровилось ей. Улеглась на застланный каким-то тряпьём низкий топчан, прежде всего поинтересовалась, как выглядит тот юноша. А когда Лола описала его и спросила, догадывается ли она о ком речь, схватилась Изергиль за сердце, головой седой затрясла, ответила, что, по всему, это внук её Данко. И горько заплакала, прикрыв лицо тёмными морщинистыми руками.
Никак не хотела она отпускать Лолу, заставляла вновь и вновь рассказывать о Данко, не упускать любую подробность. А Лола пожалела её, умолчала о страшном шраме на его груди – пусть лучше не от неё узнает. И в свою очередь попросила её побольше рассказать о внуке – отчего-то сразу же поверила она, что Данко действительно внук старухи Изергиль. Но чем дольше слушала её, тем больше в этом сомневалась. Потому что тот Данко, о котором говорила Изергиль, весёлый, озорной, жизнерадостный, уж никак не походил на того хмурого молчуна, с кем повстречалась она в лесу. Но об этом старухе тоже не сказала – заранее огорчать не стала.
Был у Лолы ещё один интерес в разговоре с Изергиль. Хотелось теперь ей побольше узнать о племени, в котором жили раньше и она, и тот юноша. Многое, возможно, тогда прояснилось бы. Но так и не поняла: не захотела почему-то Изергиль вспоминать об этом, или говорить ей уже трудно стало. Но одно, самое, может быть, главное, всё-таки прознала. Не оттого только их племя бежало, спасаясь от врага, что защитить себя не сумело бы. Знали они, что враг этот жесток и беспощаден, никого из них в живых не оставит. Они не должны были, не имели права погибнуть. Потому что были они хранителями заветов, утратив которые, род людской оскудеет и духом, и помыслами, низойдёт до варварского невежества. И жить ему тогда в рабстве и ничтожестве от рождения до смерти. Но подсказывало ей сердце, что никого из них в живых не осталось, беда какая-то страшная в пути с ними приключилась, и по звёздам она гадала, и по голосам птичьим, всегда одно и то же выпадало, надеяться не на что было.
Безмерно тосковала Изергиль, что осталась она, старая и немощная, последней хранительницей заветов, передать которые некому, и сейчас, заполучив эту весточку от внука, как в живую воду окунулась…
Лола с нетерпением ждала вечера, свидания с Данко. Почему-то уверена была, что странный лесной юноша обязательно носит это прекрасное имя. Сама себе удивлялась. Отчего всё время думает о нём? Из чувства благодарности за спасение? Оттого, может быть, что жизнью ему обязана? Этого, конечно же, не отнять, но ведь, коль на то пошло, спасли бы и без него: искали её, шли к ней, разве что прождала бы дольше. Понравился он ей? Но разве может понравиться человек с такими пустыми, безжизненными глазами, которому всё равно? Почему ж тогда думает она о нём неотступно, вспоминает каждый его взгляд, каждое сказанное им слово? И этот рассказ старухи Изергиль о заветах…
Едва лишь солнце сползло к мохнатым верхушкам задремавшего леса, Лола была уже у реки, спешила к битому молнией дубу. Прижалась спиной к нагревшемуся за день шершавому стволу, огляделась. Как она и предполагала, Данко ещё не пришёл – и вряд ли рискнет он появиться здесь, пока совсем не стемнеет. Томилась ожиданием, ленивое солнце торопила.
Вчера в лесу она не услышала его приближения, сегодня не услышала и не увидела. В самом деле впору было подумать, что способен он на большее, чем дано человеку. Взялся неизвестно откуда в набиравшей силу тьме, спросил:
– Тебя никто не видел?
– Никто.
– Обо мне никто тут не прознал?
– Никто. – Поймала себя на том, что начала вдруг говорить так же, как он, обходясь самым малым количеством слов. – Твоя бабушка ждёт тебя, я у неё побывала.
Напрягая зрение, всматривалась в его лицо: как воспримет он, что назвала Изергиль его бабушкой. Никак он не воспринял, вообще, казалось, ничто не способно было его затронуть – всё равно ему.
– Нам вдвоём показываться нельзя, – сказал он. – Иди такой дорогой, чтобы меньше людей могло встретиться. И не оборачивайся. Я пойду за тобой.
Она шла, не уставала дивиться тому, что ни разу не услышала его шагов за своей спиной. У входа в старухину лачугу остановилась, повернулась, не увидела его, бросила в темноту:
– Это здесь.
И вошла. Изергиль сидела, ссутулившись, на топчане, сжав руками колени.
– Он не придёт? – вся подалась вперёд, увидев Лолу одну.
Но следом за нею появился он. На столе неярко горел фитиль в масляной плошке, силившийся развеять затаившуюся в углах тьму. Но и этого скудного света хватило, чтобы старуха сразу же узнала его. Тихо застонала, заковыляла к нему, обняла его, маленькая, едва достававшая ему до груди, запричитала:
– Данко, дитятко мое, уж не чаяла на этом свете с тобою свидеться, теперь и помереть не страшно!
Никак не могла оторваться от него, всхлипывала, гладила, нежные слова ему говорила. Лола во все глаза смотрела на них. Что этот юноша – старухин внук Данко, никаких сомнений уже не вызывало. Поразило другое. Он никак не отозвался на её чувства, недвижимо стоял, будто обязанность какую-то выполнял. И вдруг Изергиль плохо стало, еле успел он подхватить её. Отнёс на топчан, уложил. Лола сорвала с крючка полотенце, намочила в ведре, приложила к её груди.
– Она не умрёт? – спросила она Данко, точно от него сейчас что-то зависело.
– Не должна, – ответил он.
– Может быть, лекаря позвать?
– Не надо. Ты иди, я с ней побуду.
Лола возвращалась домой в смятении. Не потому лишь, что о старухе Изергиль беспокоилась, – злилась на Данко. Идол бесчувственный, неужели ничто не способно тронуть его, всё равно ему?
Это был нехороший день. Когда вернулась она домой, не выбежал, как всегда, встречать её любимый пёс Дружок. На него она тоже обиделась: никогда прежде такого не бывало. Но утром его тоже не оказалось. Лола заволновалась. Звала –
