Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тётя Аня, соседка наша, вышла из своей двери с ведром, взглянула на меня, спросила:
– Ты чего такой смурной? Пару, что ли, схватил?
– Ничего я не хватал, – хмуро ответил, отыскивая в кармане ключ.
– Может, заболел ты? – обеспокоилась. – Вид у тебя какой-то…
– Лучше бы заболел, – под настроение буркнул я, отвернувшись, и подумал, что в самом деле неплохо бы заболеть, в школе не появляться.
– У-тю-тю, – подразнила тётя Аня, – какие мы гордые-неприступные, какие мы никого знать не желаем. – И другим уже, хорошим голосом: – Случилось чего? Я ведь вижу. Ты скажи, чего в себе таскать? Может, чем пособить смогу.
С тётей Аней мы дружили. Если, конечно, можно назвать дружбой отношения взрослой женщины с мальчишкой, которого знала она с детства. Но всё-таки. С такой соседкой нам с мамой повезло. Работала мама швеёй в какой-то захудалой артели, получала гроши, и тётя Аня частенько выручала нас. И не только деньгами, и с отдачей долга не торопила, могла, например, приготовить какую-нибудь вкуснятину, зайти к нам, угостить, или к себе позвать. Ко мне же с некоторых пор относиться стала с неким даже почтением. Мама однажды похвасталась ей, что сочиняю я стихи, дала втайне от меня почитать мою тетрадку, тётя Аня впечатлилась. Всегда спрашивала, не написал ли чего новенького, просила почитать. А уж когда, в пятом классе ещё учился, напечатали мой стишок в самой «Пионерской правде», того больше ко мне расположилась. Мне она тоже нравилась, но тут столько всего. Знал я, что женщина она при всём при том нехорошая. Верней сказать, неправедная, что ли. Дело прошлое, никого из них давно на свете нет, возьму грех нас душу, поведаю это, иначе сюжет не сложится. Жили мы на одной лестничной площадке, двери напротив, это как шило в мешке. Была тётя Аня спекулянткой, что виделось мне занятием более чем недостойным, торговала всяким барахлом, ходили к ней какие-то подозрительного вида люди. Но если бы только это. Она изменяла мужу, дяде Саше, человеку хорошему, приветливому, очень, по всему было видать, любящему её. И я знал с кем – с милиционером. Частенько наведывался он к ней, днём, когда дядя Саша был на работе. Я даже имя его, Олег, знал, сержантом он был, две лычки на погоне. Как-то случайно подслушал её с мамой разговор, узнал то, о чём и сам догадывался. Тётя Аня не просто так с ним развлеклась, сейчас называется это крышей. Такой торговлей заниматься – как по лезвию ножа ходить, в те поры особенно, каралось нещадно. Нужным Олег был человеком.
– Ладно, – сказала тётя Аня, – не хочешь – не говори. А я как раз пирожки с капустой испекла, тёпленькие ещё, пойдём, поешь. – Увидела, как протестующе дёрнул я плечом, засмеялась. – Да пойдём, пойдём, не выделывайся. – Взяла меня, как маленького, за руку, потянула за собой.
Поплёлся я за ней, не вырываться же. К тёте Ане цепляться можно было за многое, но кулинарка была отменная, в чём не раз получал я возможность удостовериться. Услышал об этих тёплых пирожках с капустой, сразу рот слюной переполнился.
Сидел в её кухне, пил чай с обалденными пирожками, тем более что с утра ничего, кроме того же чая, только с куском смазанного маргарином хлеба, не ел. Тётя Аня сидела напротив, улыбалась:
– Ну вот, теперь на человека похож, а то напустил на себя, глядеть тошно. Что хоть такое стряслось у тебя?
И я, то ли в благодарность за пирожки, то ли просто захотелось вдруг выплеснуться, не таскать, как она сказала, в себе, поведал ей всё. Ну, не всё, конечно же, не признался, что влюбился в Нину и какой радостью было бы для меня сходить с ней в кино. Я ей только главное сказал: как расхвастался девчонке, что запросто смогу эти чёртовы билеты достать, а та наверняка всем растрезвонит, стыдно будет в глаза ей смотреть, вообще в классе появляться.
– И только-то? – подивилась тётя Аня. – Я-то думала, а это фу, тоже мне беда. А ну погоди-ка, я сейчас. – Прошла в комнату, дверь за собой не закрыла, позвонила: – Олежка, ты на месте? Слушай, мне нужны два билета на воскресенье днём на этот, как его… – крикнула мне: – как это кино в парке называется? – Услышала, добавила: – Карнавальная ночь. Что значит времени нет такой ерундой заниматься? Я что, часто тебя о чём-нибудь прошу? Да, значит, надо, иначе не просила бы. Короче, чтоб сегодня же принёс, не пожалеешь.
Вернулась ко мне, обнадёжила:
– Не психуй, будет тебе эта ночь.
Поблагодарил я её, знал, что туфта это всё, если уж тот всесильный, кому дядя Коля звонил, не смог, а тут какой-то милицейский сержантишка, но всё-таки отпустило немного. Благотворно подействовали на меня не только её пирожки, вообще как бы её глазами на всю эту чехарду посмотрел. Чего, в самом деле, распсиховался? Ну, пообещал, ну, не получилось, пусть больше горя не будет. Да если бы даже и сходил я с Ниной в кино, что изменилось бы? Задружила бы тогда со мной? Руку свою, что ли, дала бы в кино подержать? Размечтался! Может, и лучше, что так оно вышло, потом бы только хуже для меня было, воздушные замки не строил бы.
Вечером, мама уже пришла, ужинали, пришла тётя Аня, сказала, чтобы заглянул к ней. Когда пришёл, вручила мне два билета:
– Держи, как тебе надо, в парке на это воскресенье, на четыре часа.
Глазам своим не веря, пялился я на две соединённые голубые бумажки, дурел.
– Тут вот ещё, – продолжила, – билеты эти, вижу, по три рубля, два за шесть, отработаешь. Вот тебе десятка, бери, бери, не дёргайся, вот ещё тебе записка с адресом. Полина Петровна её зовут, не перепутаешь? Отдашь вот это, – кивнула на стоявший у двери небольшой чемодан, скажешь, что от меня. Если она чего передаст мне, потом передашь. На остальные себе и крале своей мороженое купишь. И никому о том ни слова, особенно маме, что посылала я тебя. Спросит мама зачем тебя позвала, скажешь… ну, к примеру, этикетку на немецком
