Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Имелось, само собой, у этой истории продолжение, как и у всех прочих в нашей жизни, но, как принято в таких случаях изрекать, это сюжет для какого-нибудь другого рассказа…
Максим и Надежда
У Максима была репутация бабника. Никто этому не удивлялся. Более того, подивились, если бы не соответствовало это молве. Кому ж, как не ему? Не многим за тридцать, толковый врач, далеко не бедствует и, главное, свободен. Можно даже сказать, красив, а не всего лишь симпатичен. Мужчина видный, сероглазый, одевается со вкусом, приятен в общении, с таким просто вместе показаться – уже немало. А лёгкая, едва наметившаяся полнота и столь же незначительные височные залысины вовсе не убавляли его привлекательности, придавали, наоборот, значимости, опытности. Добавить к этому, что обладал он даром особо ценимым женщинами: остроумен был, не мелочен, ухаживал красиво – чего ещё желать. И, конечно же, не обходили его вниманием особи прекрасного пола в возрастном диапазоне от юного до небезнадёжного. Не последнюю опять же роль играло небеспочвенное суждение, что не может ведь не быть бабником неженатый мужчина с такими достоинствами. К тому же не однажды случалось видеть его с женщинами – тоже самыми разными, неизменно красивыми, ухоженными.
А свободен Максим был уже почти два года, расставшись с Верой, побывав перед тем в браке с ней те же два года. Причём хороших, благодатных года. Порушила всё беда, испоганившая жизнь немереному числу людей любого пола, возраста и ума. Бороться с ней кому-то сложно, кому-то трудно, кому-то невозможно, как бы ни пытался, ни силился. Зовётся этот жупел ревностью, обличья у него всякие, описанию не подвластные, травмы, увечья наносит порой неизлечимые. И чем живописней, ярче воображение у жертв его, тем тяжелей, нетерпимей страдания. Максиму не повезло, оно у него было едва ли не запредельным. И вряд ли нужны тут подробности, тем более что неведомо, изменяла ли ему тогда Вера. Если разуметь под этим словом крайнюю степень близости. Вдруг узнал он, что встречается она с бывшим одноклассником, первой своей, прознал Максим, любовью. Уезжал тот учиться в Москву, вернулся, женился, дочка у него. Довелось и познакомиться с ним – Вера же, как-то в одной с ним компании оказались, с тем Олегом и познакомила. Максим с неудовольствием обозрел его широченные плечи и нахальные глаза. Кстати сказать, досталась Вера Максиму непорочной, в двадцать два её годика случай нечастый и о многом свидетельствующий. И что здесь очень даже существенно, иначе на ней не женился бы, одна, если не первейшая, из его причуд, но о том позднее.
Увидел их Максим из автобусного окна, мимо проезжая. Выходили из какого-то подъезда, Олег приобнимал её, Вера, припав к нему, хохотала, запрокинув голову. Проку-то, что уверяла его потом, будто бы попросил её Олег посмотреть захворавшую маму, сходили к ней. И вовсе не обнимал, не лапал он её, привиделось ему чёрт те что. Подумаешь, смеялась, что значит «как-то не так», какой тут криминал? Да, мама его заболела, а они, выходя, смеялись, не ржали, пусть он слова выбирает, а смеялись, была, значит, для того причина, не припомнит уже какая. В конце концов, не кажется ли ему, что оскорбляет её этими нелепыми подозрениями, почему она должна оправдываться, никакой вины за собой не чувствуя? Дурью мается, устроил тут какое-то судилище, постыдился бы. Всё, хватит с неё, и дверью ванной за собой хлопнула, закрылась, долго не выходила…
Они редко ссорились, так, по пустякам, иногда даже без видимой причины, чтобы подначивать друг друга, покуражиться, но в тот вечер – непримиримо, зло, чего раньше не бывало. Да и не давала ему прежде Вера повода приревновать её. Спал он теперь на кухне, на раскладушке. Но это лишь говорится так: спал, какой уж тут сон. Живо представлял себе, как жадно впивается этот здоровенный, мосластый Олег в её губы, как по-хозяйски тискает её, мнёт её своими лапищами, а она, запрокинув голову, хохочет, хохочет, льнёт к нему. Изводился, задыхался, зубами скрипел от муки, от невозможности что-либо изменить уже, поправить, от тоски, что предстоит ему теперь жить с этим дальше, носить в себе, не избыть. Дрянь, дрянь, сука похотливая, как же раньше не разглядел, не разгадал её?..
С того всё и началось, куда что девалось. День за днём, день ото дня хуже. После очередной разборки, когда Максим повёл себя совсем уже нехорошо, Вера сдалась. Сказала, что устала донельзя, сил не осталось терпеть его дурацкие обвинения и оскорбления, жить невмоготу стало, надо им расстаться. И он в запале ответил, что сам хотел заговорить с ней об этом, и чем скорей это случится, тем лучше.
Врал он, ничего подобного не хотел, мысль, что Вера может уйти, вообще в голову не приходила. И трудно сказать, любил ли он Веру меньше сейчас, когда не убывала ещё, не тратилась обида, всякий раз, когда вновь нахлынет, тошно ему делалось. И потом, когда ушла Вера «к маме», места себе, протрезвев, не находил, маялся, но в самое худшее всё же не верилось. Мысли не допускал, что тем всё у них и завершится. Знал себя, знал, что никогда рана эта не затянется, и знал, что жизнь без Веры ещё хуже. Пытался иногда уговаривать себя, что, может ведь быть, в самом деле ничего такого у неё с Олегом не было, не очень-то у него получалось, но всё-таки. Конечно же, накручивал он себя, смириться с этим долго ещё не удастся, но в одном не засомневался: инициатором их примирения должна быть она, он первым шага навстречу не сделает. Он-то перед ней ни в чём не провинился, повод она дала.
И снова один день сменял другой, подошла новая неделя, Вера не возвращалась. Та, миновавшая неделя, была отвратительной, чего ни коснись, от муторных бытовых забот до неотвязных гадких мыслей, особенно длинными, обрыдлыми вечерами, тоскливыми ночами. Да и, одно к одному, по службе не всё ладилось, с завом поцапался, больных тяжёлых много привалило. Работал Максим терапевтом в ведомственой больнице, кстати сказать, с Верой познакомился, когда она, студенткой ещё, практиковалась в его
