Дизайн детства. Игрушки и материальная культура детства с 1700 года до наших дней - Коллектив авторов -- Искусство

ни в одном из рассмотренных нами примеров не идет речи о душевной болезни, имеет место слияние первых двух персонажей из списка Леви-Стросса — что я и пыталась доказать в этой главе. «Примитивными» Леви-Стросс называл местные сообщества, населяющие незападный мир: австралийских аборигенов, народы кенья и каяны острова Борнео, народы Якутии и Сибири[791].

Особенно яркий пример отождествления таких «экзотических» и «примитивных» людей с народом, живущим в том же географическом регионе, что и носители якобы продвинутой западной культуры, находим, как это ни странно, в книжке без текста «Мои игрушки». Семь из восьми страниц этой книжки содержат изображения игрушек — например, лодки или юлы. Иллюстратор Давид Штеренберг объединил образ ребенка с образом «экзотического» и «первобытного» человека, включив в этот ряд изображения обезьянки, попугая и полностью черной фигурки с ручками-палочками, задрапированной отрезом красной ткани, который прикрывает ее бедра и одно плечо. Полуголое тело, красная ниспадающая ткань и отчетливо короткие волосы этой фигурки создают карикатурный образ африканца, живущего к югу от Сахары. Аналогичным образом в 1929 году рисовали африканцев в детской книжке «Дети негров» Михаил Езучевский и Василий Ватагин[792].

Три изображения игрушек Штеренберга, на которых представлена первобытная экзотика, также объединяет фон — ветки с листьями. Благодаря этим листьям изображения попугая, обезьянки и «негра» выглядят более «естественными», гармонируют со временами происхождения человека. Однако на таком же фоне из листьев нарисована и еще одна игрушка: матрешка. Таким образом Штеренберг визуально объединил родного и знакомого «примитивного другого» с экзотическим «другим» — визуально приравняв похожие «первобытные» игрушки. По сути, он противопоставил эти игрушки лодке, которую поместил на однотонный фон, а также красному кавалеристу и юле, изображенным на фоне древесной текстуры.

В отличие от других иллюстраторов, о которых мы говорили выше, Штеренберг был одной из важнейших фигур советского авангарда. В первые годы после революции 1917 года он стал заведующим отделом изобразительных искусств Наркомпроса. Кроме этого, он десять лет преподавал во ВХУТЕМАСе — московской художественно-образовательной институции, напоминавшей Баухаус. Здесь он активно общался с основоположниками супрематизма и конструктивизма. Исследовательница Сара Панкенир Вельд писала, что примитивизм дал российским авангардистам «альтернативу риторике прогресса, поворот назад к мифическим основам прошлого» как посредством так называемых «примитивных» культур, так и через довербальное творчество детей[793]. Бессловесные иллюстрации Штеренберга с примитивными животными и людьми под видом игрушек, вне всякого сомнения, связаны с обоими направлениями.

Советский дискурс о народной игрушке сопряжен с представлениями о мифологических корнях русской культуры. Абрамов ностальгически писал, что игрушки «происходят из незапамятных времен»[794]. А Оршанский отмечал, что «на крайнем севере, в юрте, и в первобытных лесных шалашах жарких стран, где человек едва перешел первые ступени культуры, есть уже игрушки — предметы примитивного быта»[795]. В результате эти авторы, а вместе с ними и Штеренберг, привлекали народные игрушки, чтобы утвердить беспокойное советское настоящее в более простом и мифическом прошлом.

Однако такой подход к народным игрушкам обычно не был направлен на возвращение к мифическому прошлому. Скорее, игрушки были призваны задокументировать и сохранить потерянную к тому моменту деревенскую сторону русской жизни. В начале советской эпохи кустарными промыслами продолжала заниматься совсем малая часть советского крестьянства. Тем временем план первой пятилетки взваливал на крестьянские массы невыполнимые нормативы поставки зерна, которые постоянно росли по мере того, как государству требовалось все больше средств на индустриализацию. Хотя экспорт кустарных товаров и давал какой-то приток капитала, государству требовалось возложить на плечи многомиллионного крестьянства еще больший груз изнурительного труда, ввести еще более эффективные способы обработки земли, чтобы любым способом увеличить объемы экспорта зерна. Большинство оставшихся в деревне крестьян стали сельскохозяйственными работниками, подконтрольными государству. Процесс коллективизации сельского хозяйства был крайне важен на пути к коммунизму, но он сопровождался массовыми протестами, депортациями и повсеместным голодом, который привел к гибели миллионов.

Мы можем полностью осознать эти трагедии, лишь оглядываясь назад. В период коллективизации у советских горожан было мало возможностей узнавать о положении и бедствиях крестьян. Успешное осуществление жестокой сельскохозяйственной реформы во многом связано с тем, что эксплуататорскую политику властей по отношению к деревне поддерживали горожане. Сама суть крестьянской идентичности выставлялась в таком свете, чтобы обосновать потребность крестьянства в жестком руководстве. Городские жители получали информацию о якобы подлинной культуре крестьян через выставки, публикации и детские книжки, изображающие народное искусство. Для этой цели также прекрасно подходили игрушки.

Итак, народное искусство стали отождествлять с объектами, предназначавшимися детям, а народные мастера теперь ассоциировались с атрибутами, которые закрепились в культуре за потребителями игрушек: простодушие, наивность, необразованность. В силу «архаичной иллюзии» возникло представление, что крестьянину свойственны дикие и первобытные побуждения детского ума. Казалось бы, простое, «примитивное» состояние народных умельцев будто бы давало основание идентифицировать их с детьми: если следовать этой логике, им было легче создавать игрушки, нравящиеся детям. Подобно тому как советская система воспитания ребенка взращивала образцовых товарищей для светлого советского будущего, новая система коллективного хозяйства должна была воспитать и изменить массы крестьянских работников: из невежественных, застрявших в прошлом, инфантильных приверженцев старой системы превратить их в просвещенных энтузиастов и строителей светлого будущего.

Валентина Боретти

14. «ПРАВИЛЬНАЯ» ИГРУШКА

ПОИСКИ НОВОЙ КИТАЙСКОЙ ИГРУШКИ В ПЕРИОД 1910–1960 ГОДОВ

Идея о том, что XX век — «век ребенка», в Китае тоже была очень популярна[796] — настолько, что его даже объявили веком игрушки[797]. Ведь именно тогда «эксперты» Китая работали над созданием новой, «правильной» китайской игрушки, которая воспитает «новых детей» — будь то «новые граждане» Китайской Республики или «последователи» Китайской коммунистической революции. В этом смысле Китай следовал общей международной тенденции структурирования детского досуга.

В этой статье я собираюсь исследовать нормативный дискурс «правильной новой игрушки» от момента его зарождения до начала 1960-х годов. В частности, я остановлюсь на проблемах традиции, идентичности и национального возрождения и попытаюсь установить, удалось ли двум разным самопровозглашенным дискурсивным режимам — республиканской эпохи и эпохи коммунизма — создать отличные друг от друга новые игрушки.

С начала XX века эксперты выступали за национальное производство «правильных» «новых» игрушек. В эпоху Республики «научные», разборные игрушки воплощали китайскую подвижность — в противовес инертности, символами которой стали старые традиционные игрушки. Детей поощряли играть теми игрушками, которые считались современными (кубики, мячи, куклы, машинки), хотя некоторые из них к этому моменту существовали уже веками. И те же самые игрушки стали рекомендовать детям в эпоху коммунизма, когда «народные игрушки были реабилитированы» как проявление творчества народных масс. В