Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

не ограничивались внутренним пространством Европы, но решались и на всей мировой арене. Правда, в полной мере такое мышление проявилось только в период холодной войны, после 1945–1947 годов. В конце XIX века противостояли друг другу противоположные тенденции: с одной стороны, растущая уверенность в том, что все международные отношения должны рассматриваться как элементы единой глобальной системы, с другой – упорное концептуальное отделение «периферии» от сферы «настоящей», то есть внутриевропейской, политики[468]. Империалистические державы сталкивались друг с другом в разных частях света: по всей Африке, в Китае, в Юго-Восточной Азии, в южной части Тихого океана и даже в Венесуэле (зимой 1902/03 года). Однако все эти межимперские конфликты удавалось разрешить или сдержать их последствия, не в последнюю очередь благодаря соблюдению неписаных правил империалистической игры – например, принципа, согласно которому если одна из империй не смогла достичь желаемого в одном месте, то другие предоставляли или не мешали ей получить компенсацию в другом. Некоторые из межимперских противоречий подпитывали устойчивое недоверие между европейскими правительствами, но ни одно из этих противоречий не оказало настолько прямого воздействия на ситуацию в Европе, чтобы вызвать там войну[469].

Европейская система государств в десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне, не была дестабилизирована извне. Азия, Африка и Америка играли все большую роль в общих политических расчетах европейских правительств, но эти расчеты не были ориентированы на предполагаемую неизбежность большой войны между империями. Немецкий историк Теодор Шидер даже считал, что европейская система государств, в которую он включал пять великих держав, в течение полувека до 1914 года стала «ведущей мировой силой» (Vormacht der Welt)[470]. Обоснованно ли это? В двух отношениях – несомненно. Во-первых, Великобритания, Россия и Франция вместе имели значительные интересы за пределами географических границ Европы. Иными словами, они доминировали или влияли на значительные территории на других континентах. В гораздо меньшей степени начиная с 1884 года это относилось и к Германской империи. С другой стороны, пять государств европейской пентархии вместе обладали самым большим в мире потенциалом промышленной экономической мощи и военной силы и были готовы использовать эти возможности для вмешательства в других частях света (исключение составляла Австро-Венгрия).

Это, однако, не означает, что только Европа породила такое высокое культурное достижение, как международные отношения, а остальной мир пребывал в свойственной ему кровавой анархии[471]. Европейская система государств никогда не была «сверхдержавой» в том смысле, что она действовала на международном уровне как единое целое или даже скоординированный коллектив. Сама система государств не была актором на международной арене. «Концерт держав» происходил в зале. Важнейшие дипломатические конгрессы эпохи созывались не системой как таковой, а державой-маклером, связывавшей с этим свои интересы. Решающие согласования заокеанских интересов неизменно носили двусторонний характер. Лишь однажды были предприняты коллективные действия за пределами Европы: летом 1900 года экспедиционный корпус, включавший войска восьми держав, освободил посольства, осажденные в Пекине в ходе Ихэтуаньского (Боксерского) восстания. В составе этих сил Япония и США уже играли ведущие роли, а Австро-Венгрия предприняла самую амбициозную внешнеполитическую акцию за всю свою историю[472]. В политическом отношении европейский империализм представлял собой не более чем сумму отдельных империализмов. Механика этой системы если и работала, то только между пятью великими державами как европейскими игроками, а не между ними как мультиконтинентальными империями. Система как таковая не являлась актором мировой политики.

2. Пространства порядка

В своей имперской экспансии европейцы и североамериканцы вторгались не в какие-то политически неструктурированные пространства. Любое простое противопоставление Европы и всего «остального» неуместно. Во-первых, квазиколониальные отношения зависимости, безусловно, существовали и внутри Европы. Традиционная история дипломатии лишь вскользь упоминает о тех, кого она называет «малыми государствами» Европы, и мало интересуется их возможностями маневра в мире великих держав. Португалия, например, находилась в крайней степени экономической зависимости от Великобритании. Примерно в 1870 году 80 процентов экспорта Португалии приходилось на Британские острова. Португалия поставляла британским потребителям херес и пробку. В этой стране существовали жестокие условия эксплуатации, которые уже были невозможны в самой Британии – например, когда британские компании нанимали португальских детей на сдельную работу по вырезанию бутылочных пробок бритвами[473]. Подобный аутсорсинг рисков и низкооплачиваемых видов деятельности всегда является важной чертой асимметрии в мировой системе.

Америка

Пространством порядка с собственными принципами упорядочивания стала Америка. К 1820‑м годам отделение испанских колоний от метрополии и постепенно проявлявшиеся последствия «доктрины Монро» привели к тому, что Новый Свет отдалился от Старого еще больше, чем это было на протяжении многих веков. Был короткий исторический момент, примерно в 1806–1807 годах, когда у Великобритании возникло искушение забрать себе наследие испанских колонизаторов в регионе Ла-Плата и других местах. Однако в действительности Соединенное Королевство больше никогда не пыталось вмешиваться в дела Америки за пределами имевшихся у нее колониальных территорий. В борьбе между Испанией и ее мятежными подданными на Американском континенте Великобритания сохраняла нейтралитет. Британская торговля росла уже во время войн за независимость: в 1824 году на Латинскую Америку приходилось 15 процентов всего британского экспорта. Лондон поспешил признать новые республики, тем более что американские дипломаты уже на этом раннем этапе пытались расширить влияние Севера. Быстро была создана международно-правовая система, которая обеспечивала британским гражданам в Латинской Америке защиту британских законов и, не обязывая латиноамериканские государства предоставлять режим наибольшего благоприятствования британскому импорту, требовала от них не взимать с британских коммерсантов более высокие таможенные пошлины, чем с представителей третьих стран, пользующихся наибольшим благоприятствованием. В условиях такого относительно легкого режима «неформального империализма» Соединенное Королевство смогло долгое время оставаться важнейшим внешнеторговым партнером многих латиноамериканских государств, пока к концу века эта роль не стала переходить к США[474].

Латинская Америка уже в 1830‑х годах – после того как в течение двадцати лет она была наряду с Европой самым беспокойным континентом планеты – исчезла из поля зрения международной дипломатии, и именно в это время, благодаря Александру фон Гумбольдту и другим путешественникам, она вызывала большой интерес в других частях света[475]. Ни одна страна этого субконтинента не была вовлечена во внутриевропейскую политическую борьбу за первенство. Серьезного американо-британского соперничества в Южной Америке на протяжении всего XIX столетия не было. Британия не всегда могла успешно конвертировать свой экономический вес в политическое влияние. Например, британская дипломатия с ее обычными методами давления не смогла покончить с рабством в Бразилии, с которой в остальном поддерживала хорошие отношения. Латиноамериканские страны не сформировали между собой самостоятельной системы государств. В отношениях между этими продуктами распада испанской империи, границы которых были зачастую проведены произвольно, царила анархия. Уже «освободитель» Симон Боливар в