Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

же время многократно выросли объем и интенсивность отношений обмена между представителями разных стран и наций. Националисты различного толка встречались как в национальных государствах, так и в империях. Гордость за свою империю, нередко подпитываемая пропагандой, к началу нового века стала распространенным явлением в метрополиях, частью национального самоопределения. Национализм в империях был направлен не только против структур имперского господства, то есть не был исключительно антиколониальным по своим целям. Он также мог стать инструментом борьбы подчиненных групп между собой, особенно если к нему добавлялась религиозная идентификация. Это стало причиной распада империи Габсбургов в 1918–1919 годах и Индии в 1947‑м.

В сознании современного общества слово «империя» ассоциируется с безграничной властью. Но даже для кульминации «эпохи империй» (Эрик Хобсбаум) на рубеже XIX–XX веков необходимы оговорки. Империи раннего Нового времени (за исключением Китая) были скорее слабыми в экономическом и политическом плане сетевыми структурами, чем высокоинтегрированными государствами или эффективными изолированными экономическими блоками. Даже Испанская империя XVI века, которую часто называют в качестве примера раннего трансокеанского территориального господства, в большой степени была построена на местной автономии. Империи должны были постоянно проводить жесткую меркантилистскую торговую политику, чтобы противостоять крупномасштабной контрабанде. Империи не были порождением наций. Их элита, так же как и имперский пролетариат на кораблях и плантациях, состояла из представителей самых разных стран. К 1900 году большинство империй были в большей степени «национализированы». Благодаря современным технологиям власти и ее средствам коммуникации они были лучше консолидированы и, следовательно, лучше управляемы. Районы, производящие продукцию на экспорт, были тесно интегрированы в мировую экономическую систему, зачастую в форме небольших анклавов. Их материковые окрестности представляли все меньший интерес для имперских правительств, которые обращали на них внимание только тогда, когда там возникали беспорядки. Но, как и раньше, каждая империя в любом случае строилась на достигнутых с местными элитами компромиссах, на нестабильных балансах, которые невозможно было стабилизировать лишь силой или угрозой применения силы, ибо применение силы стоило дорого, трудно легитимировалось и создавало непредсказуемые проблемы впоследствии. Модерными империями в «клубе империалистов» считались те, которые рационализировали и централизовали свое управление; эффективно и рентабельно организовали эксплуатацию экономических ресурсов и взяли на себя труд распространения цивилизации. Однако подобная активность была связана и с большими рисками. Реформы нарушали баланс и постоянно способствовали появлению какого-либо рода протестных движений, размах которых трудно прогнозировать[447]. Северная Америка 1760‑х годов стала поучительным примером. С другой стороны, реформы создавали для отдельных групп новые материальные, культурные, иногда политические возможности. Эти группы в долгосрочной перспективе могли стать носителями соперничающих модернизаций, контрэлитами, силами, которые в конечном счете стремились выйти за пределы империи. Например, инициативы централизации в Османской и Китайской империях укрепляли позиции знати в столицах колониальных провинций[448]. В Китае дело даже закончилось падением монархии в 1911 году. Поэтому сдержанность при вмешательстве в такие чувствительные сферы, как право, финансы, образование и религия, оставалась вполне рабочей опцией для имперских центров. Так, британцы после 1857 года в Индии, а затем и везде, где они осуществляли косвенное управление, склонялись именно к такому консерватизму. Свет империи (empire light) не исчез поэтому из репертуара исторических возможностей. Национальное государство могло при случае стать для своих граждан – и уж тем более для тех из них, кто принадлежал к этническим или религиозным меньшинствам, – более тяжким бременем, чем некоторые империи для своих подданных.

IX. Системы держав, войны, интернационализмы: между двумя мировыми войнами

1. Извилистый путь к мировой системе государств

В этой главе мы будем говорить о «пространствах порядка» (Ordnungsräume). Государства, выступающие акторами в международных отношениях на Земле в целом или в рамках своих макрорегионов, образуют вместе «мир государств» (Staatenwelt) независимо от того, какого рода и насколько тесные отношения их между собой связывают. Если эти отношения не лишены определенного порядка и регулярности, то следует говорить о «системе государств» (Staatensystem, international system). Среди множества подобных систем, которые имели место в истории, наиболее известна модерная европейская система, существовавшая примерно с 1770 по 1914 год[449]. Если система государств скрепляется посредством институтов и нормативных обязательств, способствующих поддержанию мира между ними, но еще не выходит на более высокий уровень, такой как союз государств или тем более союзное государство, то ее уместно назвать «сообществом государств»[450]. Вот один пример применения такой номенклатуры: на Второй Гаагской мирной конференции в июне 1907 года собрались не просто европейские великие державы, которые уже в течение многих десятилетий образовывали свою «систему государств», а представители в общей сложности сорока четырех стран. Таким образом, впервые в одном конференц-зале собрались почти все государства, которые на определенный момент времени были признаны как суверенные: это и был мир государств[451]. Но на этом конгрессе так и не удалось выработать институты и соглашения, реально противодействующие войне. Поэтому сообщества государств тогда в Гааге не возникло.

Две фазы мира в Европе

Европейская система государств, с одной стороны, была руководящей идеей в головах внешнеполитических элит входивших в эту систему стран, а с другой – осязаемой реальностью. Самое позднее со времен Венского конгресса система эта уже не была естественной, то есть такой, в которой как бы автоматически устанавливалось равновесие: она представляла собой основанный на правилах конгломерат государств, нуждавшийся в политическом управлении. Государственное искусство состояло, по меньшей мере в теории, в том, чтобы отстаивать государственные интересы лишь до той точки, до которой функционирование целого не подвергалось серьезному риску. Это удавалось на протяжении четырех десятилетий – довольно длительного периода в истории международной политики. После чего в Европе началась фаза длиной в восемнадцать лет, с 1853 по 1871 год, на протяжении которой произошло пять войн с участием великих держав: Крымская война (1853–1856); Австро-итало-французская война 1859 года, в которой участвовали с одной стороны Франция и Пьемонт-Сардиния, а с другой – Австрия; Датско-германская война 1864 года; Австро-прусская война 1866 года и Франко-прусская война 1870–1871 годов. Австрия была вовлечена в четыре из этих войн, Пруссия – в три, Франция – в две, Великобритания и Россия в одну – Крымскую. Крымская война сильно расшатала европейскую солидарность. Войны, приведшие к объединению итальянских и немецких государств, были вызваны маневрами в духе «реальной политики», которые категорически противоречили духу постнаполеоновского мирного порядка.

Первая из перечисленных выше войн отличалась от остальных четырех двояким образом. Во-первых, Крымская война была развязана менее целенаправленно, чем другие. Она возникла, как пишет один из лучших ее знатоков, «из многозвенной цепи ошибок, неверных умозаключений, недоразумений, безосновательных подозрений и иррациональных представлений о врагах, а не из холодного расчета и злой