Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

время, полностью реализовавшимся в XIX веке. Так, среди образованных людей в мусульманском мире было распространено трехязычие (арабский, персидский и турецкий языки). Оно основывалось на функциональном разделении между языками: арабский был языком непереводимого Корана, персидский пользовался высоким литературным престижем и играл роль универсального языка общения на огромной территории от восточной окраины Османской Империи до реки Ганг. Видеть во введении имперских языков лишь «силовой диктат» европейского культурного империализма – это сильное упрощение многогранной реальности. Колониальные державы нередко спорили друг с другом о том, какой должна быть степень европеизации местного образования. В Индии и на Цейлоне в начале XIX века по этому поводу велись широкие и квалифицированные дебаты, которые не привели к однозначному результату[439]. Иногда иностранный язык образования отнюдь не был навязан, но принимался добровольно. Так, краткое время французской оккупации, с 1798 по 1802 год, оставило у египтян отнюдь не только положительные впечатления. И тем не менее в XIX веке французский стал вторым языком образования в Египте. Это было добровольное принятие языка страны, которая считалась ведущей культурной державой Европы. И после британской оккупации 1882 года французский язык сохранил свой статус. В царской России, как знает каждый читатель Льва Толстого, французский язык также очень долгое время оставался престижным языком аристократии. Включение в состав империи отнюдь не означало также немедленного принятия языка властей.

Четвертое. Включению в состав империи часто предшествовала интеграция в масштабные экономические процессы. Империи не всегда, но часто разрывали подобные циркулирующие связи, устанавливая меркантилистские таможенные барьеры, предпринимая попытки ввести новую валюту или блокируя маршруты караванов и судов. Но они всегда предлагали взамен возможность интегрироваться в новые экономические отношения. В XIX веке это был в долгосрочной перспективе растущий по объему и интенсивности мировой рынок. Накануне Первой мировой войны полностью вне его оставалось лишь незначительное количество регионов. Включение страны в мировой рынок или, точнее, в отдельные мировые рынки, происходило в самых различных формах. Оно всегда приносило зависимость новых типов, но, кроме того, часто и новые возможности. Каждая империя – экономическое пространство, сформированное ею самой. Присоединение к нему не оставляет неизменными и местные условия.

Пятое. Дихотомии виновников и жертв, колонизуемых и колонизаторов могут в лучшем случае служить лишь грубой приблизительной моделью. Они составляли род основного противоречия в колонизированных сообществах. Лишь в крайних случаях – например для рабовладельческого общества Карибского бассейна в течение XVIII века, – это противоречие было настолько доминирующим, что точно описывало социальную реальность. Но даже там были средние слои населения свободных «цветных» граждан (free persons of colour, gens de couleurs). Сообщества, включаемые в состав империи, выстраивались, как правило, иерархически. Контакт с империей бросал этим иерархическим порядкам вызов. Империя различала друзей и врагов. Она вносила раскол в ряды локальных элит и инициировала их конфликты друг с другом; империя искала коллаборационистов, которых следовало поощрять. Государственный аппарат в колониях нуждался в местном персонале на всех уровнях – к концу XIX века уже в большом количестве – для управления телеграфом, железными дорогами, таможней. Подключение к мировым рынкам создавало ниши для социального подъема в сфере торговли и капиталистического производства. Этими нишами зачастую пользовались меньшинства, как, например, китайцы в Юго-Восточной Азии. Введение европейского земельного права неизбежно вызвало радикальные изменения в отношениях собственности и стратификации в деревне. Иначе говоря, за исключением отдельных крайних случаев ограниченного косвенного управления (например, в Северной Нигерии, Англо-Египетском Судане и прочее) инкорпорация в империи вела к масштабным социальным преобразованиям, иногда в течение нескольких лет происходило нечто вроде социальной революции.

Шестое. Расширяющаяся культурная граница империи меняет индивидуальную и коллективную идентичность. Было бы слишком просто видеть в этом лишь переход от однозначного автономного самосознания к разрозненным множественным формам личности и общества. Даже появление того, что ныне иногда именуется «гибридностью», совсем не обязательно является отличительным признаком колониальных и имперских отношений. Более полезной здесь представляется традиционная социологическая концепция «роли». С началом действия новых факторов каждая социальная ситуация усложняется. Расширяется репертуар возможных ролей и с ним – необходимость для большого количества людей освоения нескольких ролей. Типичные роли в колониальном обществе – это, например, посредник и переводчик. Для женщин социальная ситуация изменилась, когда в обществе появились новые представления о женском поведении и женской работе. Часто эти представления привносили христианские миссионеры. Идентичность – динамичная категория: такая идентичность особенно рельефна, когда она формируется в актах ограничений. Это не исключительная черта колониальных ситуаций. Но, пожалуй, в целом можно сказать, что правителям империй было важно иметь возможность «рассортировать» сбивавшее с толку своим многообразием население по отдельным «народам». Национальные государства стремятся к культурной и этнической однородности и пытаются добиться ее всеми возможными политическими средствами. В империях же акцент скорее на различии. Критики постколониализма, как правило, обвиняли в этой связи империи в грубом нарушении принципа равенства людей, однако не стоит оценивать данный подход лишь с моральной точки зрения. Развитию стереотипов о различных народах конца XIX века, безусловно, способствовали расовые доктрины. Но это развитие исходило из разных направлений. Колониальные системы господства стремились упорядочить неопределенность, искусственно создавая «племена». Они создавали сложные категориальные системы для классификации своих подданных. Их помощниками стали бурно развивавшиеся во второй половине XIX века антропология и этнология, перепись населения как инструмент стала средством придания подобным таксономиям материального веса. Некоторые социальные группы, вначале определенные на бумаге, образовались затем в реальности[440]. Колониальные державы сначала создавали различия, а затем прикладывали большие усилия, чтобы упорядочить их. Это происходило благодаря разным уровням дифференциации. Французы выстроили свое присутствие в Алжире на противопоставлении «хороших» берберов и «деградирующих» арабов[441]. В британской Индии же был выработан порядковый растр с педантичными тонкими различиями.

Но категоризация и стереотипизация в отношении подданных колоний не были исключительно официальными проектами. Народы империй, с одной стороны, частично принимали эти разработанные для них идентичности, с другой – сопротивлялись им и вкладывали много сил и энергии в конструирование своей собственной этнической идентичности. Национализм – идея, зародившаяся в Европе и оттуда распространившаяся по всему миру, – в многочисленных случаях постоянно адаптируясь и видоизменяясь, становился подпиткой уже начавшихся процессов формирования этнических идентичностей. Администрации колониальных держав оказались перед дилеммой. С одной стороны, по принципу «разделяй и властвуй» они поддерживали различия между отдельными этническими группами, с другой стороны, должны были предотвратить эскалацию локальных конфликтов между этими этническими группами до такой степени, когда они становились насильственными и неконтролируемыми. Коллективные идентичности не всегда поддавались манипуляции со стороны колониальных держав и не обязательно определялись именно по этническому принципу. В XIX веке за