Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

пределами Европы такое встречалось редко. После Первой мировой войны появилась широкая палитра возможностей образования антиимпериалистической солидарности. Индийское освободительное движение на стадии, начавшейся первой кампанией Махатмы Ганди в 1919 году, не было в своей основе ни этническим, ни религиозным, а идея о необходимости создания на индийской земле отдельного мусульманского государства не была плодом долгих размышлений – она возникла после 1940 года в небольшом кругу будущих основателей Пакистана. С середины XIX века империи служили аренами формирования коллективных идентичностей. Эти процессы, которые на поздних фазах развития отдельных империй обсуждались уже как «национальный вопрос», по сути, никем по-настоящему не управлялись. То, что относительно компактные протонации вроде Египта в 1882 году, Вьетнама в 1884‑м или Кореи 1910‑м попали под власть империй, а после окончания эпохи колониализма могли опереться на собственную квазинациональную историю, было скорее исключением из правил. В остальном империи невольно порождали те силы, которые позже обернулись против них.

Седьмое. Самое главное и важное в политическом опыте жизни в империи – понять, что сопротивление – это единственно возможная форма осуществления политики[442]. Империи знают жителей периферий не как граждан, а исключительно как подданных: доминионы Британской империи составляли большое исключение. Это общее правило нарушалось редко. Венграм подобное удалось на территории империи Габсбургов в 1867 году, бурам – особым образом в основанном в 1910 году Южноафриканском союзе. Только во Французской империи после 1848 года небольшая часть «цветного» населения получила гражданские права – в так называемых «старых колониях» Гваделупы, Мартиники, Гайаны, на острове Реюньон и в четырех прибрежных городах Сенегала[443]. Даже если сотрудничающие с империей элиты были включены в государственный аппарат, к принятию самых важных решений их не допускали. Они были лишь передаточным механизмом между реальными центрами власти и принятия решений и подчиненными обществами. Империи редко создавали институты, через которые можно было бы выразить местные интересы. Так, при всех нюансах империя сводится к однолинейной цепочке команд. Эту цепочку могли расшатать самовольные деятели на местах (men on the spot), а разумные политики из метрополии следили за тем, чтобы приказы были в принципе выполнимыми и требования имели свои границы. Очевидно, что нельзя было перегибать палку: империя не должна выглядеть в глазах подданных только машиной устрашения. Политическое искусство империи, которое постоянно должно следить за оптимизацией соотношения затрат и выгод, порождает укореняющиеся интересы, создавая таким образом представление о том, что в империи жить выгоднее, чем вне ее[444]. Но это ничего не меняет в принципиальном отсутствии узаконенного участия в политической жизни местного населения. Кооптация небольшого числа представителей элит подданных народов в так называемые «законодательные советы» колоний Британской короны была псевдосословной показухой. Все империи XIX века от начала и до конца оставались автократическими системами. Но, как и в «просвещенных» разновидностях западноевропейского абсолютизма начала Нового времени, это не исключало определенных правовых гарантий. Даже если преувеличением было бы считать Британскую империю, где этот процесс пошел дальше всех, развитым правовым государством, то на ее территории в целом действовали своего рода базовая законность, регламентированный порядок директивного управления (rule-bound command). Это ни в коем случае не исключало ситуаций, когда местным отказывали в правах, которыми пользовались белые в той же стране, или чрезвычайно затрудняли им доступ к правосудию. И тем не менее к рубежу XIX–XX веков появилась пускай и не очень значительная, но разница между тем, как жил африканец в Конго под властью короля Бельгии Леопольда – и в Британской Уганде.

Девятнадцатый век был веком империй, и кульминацией этой эпохи стала Первая мировая война, в которой империи сражались между собой. Каждая из воюющих сторон мобилизовала вспомогательные ресурсы зависимых от них периферий. Если таких периферий не было, как, например, у Германии, которая после 1914 года больше не могла извлекать выгоду из своих колоний, то важной целью в войне становился захват дополнительного квазиколониального пространства. После окончания войны распались лишь некоторые империи, не самые крупные и не самые сильные. Германия утратила свои небольшие и незначительные с экономической точки зрения колонии, которые великие державы победившей коалиции разделили между собой. Империя Габсбургов, уникальный в своем роде сложный сплав народов без колониальных владений, распалась на свои составные части. От Османской империи остались, с одной стороны, Турция, с другой – бывшие арабские провинции, которые стали подмандатными территориями или квазиколониями Великобритании или Франции. Россия должна была распрощаться с Польшей, Прибалтикой и Финляндией, но в остальном смогла снова объединить огромное большинство нерусских народов бывшей Российской империи под руководством большевиков в составе имперского «союза». Эпоха империй 1919 годом еще не закончилась.

Точка зрения многих поколений историков, которые видели в подъеме национализма и образовании национальных государств главную особенность XIX века, безусловно, имеет право на существование. Но к этому заключению стоит отнестись критически. Вслед за образованием до 1830 года нескольких новых республик в Латинской Америке формирование национальных государств происходило довольно медленно. Лишь один регион в мире стал исключением – Балканы. В остальном шел скорее обратный процесс: в Азии и Африке большое число самостоятельных политических образований – которые не всегда можно назвать «государствами», – исчезли в расширяющихся империях. Напротив, ни одна из малых наций не освободилась от принудительных отношений с империей. Ни одно из многочисленных национальных движений Европы XIX века не было в состоянии добиться для своей страны независимости от империи. Исключением в определенной степени можно считать лишь Италию. Польские земли остались разделенными, Ирландия осталась частью Соединенного Королевства, Богемия – под властью Габсбургов. И тем более ни одному из национальных движений не удалось разрушить империю.

Национализм имел немногие ощутимые политические успехи в Европе; еще менее успешен он был первоначально в Азии и Африке. Здесь следует иметь в виду, что формирование солидарности во имя нации стало новым процессом XIX века в двух аспектах. С одной стороны, интеллектуальное ядро националистов и их сторонники подготовили в рамках империй ту национально-государственную независимость, которой многие страны достигнут примерно с 1919 по 1980‑е годы. Уже крупные протестные движения 1919 года в Египте, Китае, Корее и некоторых других странах Африки и Азии имели в своей основе националистические мотивы[445]. С другой стороны, даже в самостоятельных и консолидированных государствах национализм стал риторикой национального самоопределения[446]. Возникли осознание себя «нацией» (французской или английской/британской, немецкой или японской), соответствующее пространство национальных символов, стремление отличить себя от других наций, убеждение в отношениях конкуренции с ними; снижался порог толерантности по отношению к «чужим» людям и идеям. И это начало происходить в мире, где в то