Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

был открыт для определенных видов британского экспорта и экономика Индии долгое время имела дефицит торгового баланса, существенно помогавший выравниванию дефицита платежного баланса Великобритании, то «жемчужина в короне» империи в течение полувека, до 1914 года, никак не являлась убыточным бизнесом[422].

Если не ограничиваться бухгалтерским подходом с его сравнением экономических затрат и выгод, можно выделить три важных пункта. 1) Даже если справедливо, что большая часть населения Британии не проявляла особого интереса к делам империи, то все же оставались миллионы тех, кто гордился империей и использовал ее в качестве престижного объекта (status good). Люди тяготели к имперской помпезности даже тогда, когда требовалось произвести впечатление не на туземное население, а лишь на себя самих[423]. 2) Империя создавала многочисленные возможности для занятости, особенно в военной сфере. Но открывавшиеся в ней эмиграционные шансы являлись – с точки зрения экономики – прежде всего возможностью использовать трудовые ресурсы более продуктивно, чем в британской экономике. В общественно-политической перспективе это была отдушина, позволявшая снизить социальное давление. Однако такой эффект лишь изредка становился результатом манипуляций. Эмиграция в основном представляла собой личное решение. Империя только открывала новые возможности. 3) Империя позволяла проводить в значительной степени рациональную (во всяком случае, с британской точки зрения) внешнюю политику. Это умножало преимущество островного расположения, заключавшееся в отсутствии соседей, на выбор которых нельзя повлиять.

Британская политика имела большую свободу действий, чем политика любой другой великой державы. Соединенное Королевство могло поддерживать те или иные связи, когда этого хотело, но также позволяло себе держать дистанцию. В международной политике у Великобритании было не много «друзей», но она в них и не нуждалась, избегая поэтому обязательств с возможными необратимыми последствиями. Такую политику сохранения дистанции практиковали, независимо от партийной окраски, правительства всех стран в XIX веке. Когда Великобритания к концу столетия все же вошла в дипломатические соглашения (союз с Японией 1902 года, Антанта с Францией 1904‑го, соглашение с Россией 1907‑го), их формулировки не предполагали автоматической поддержки в случае наступления войны. Даже в Первую мировую Британская империя вступила (война была объявлена 4 августа 1914 года от имени всей империи) не из‑за необратимых союзнических обязательств, а по собственному решению. Итак, наличие империи делало политику «блестящей изоляции», которая, впрочем, могла функционировать только при балансе сил на Европейском континенте, выигрышной внешнеполитической опцией. Британская империя всегда имела в своем распоряжении доступные ресурсы и вела достаточно прагматичную политику, чтобы оставить возможности для переориентации. Поэтому в начале Первой мировой войны Великобритания не была изолированной страной. Именно в период между 1914 и 1918 годами империя доказала свою беспрецедентную ценность[424].

Не обязательно быть апологетом империализма, чтобы констатировать: Британская империя на фоне сравнительной имперской истории XIX и XX веков была примером успеха. Она пережила мировой кризис «переломного периода» и две мировые войны в XX веке, в ходе которых другие многочисленные империи потерпели крах. Количество пережитых ею серьезных неудач было невелико. Ни одна из ключевых территорий, попавших когда-либо под контроль Британии, не была потеряна до Второй мировой войны (поэтому взятие Сингапура японской армией в феврале 1942 года стало для нее глубоким потрясением). Отступление с передовых позиций, которые невозможно было удержать, служило для консолидации империи. Так было в 1904 году, когда выдвинувшаяся из Индии экспедиционная армия под командованием сэра Фрэнсиса Янгхазбенда продвинулась до самой Лхасы (где так и не было обнаружено предполагаемое «русское оружие») и заключила договор об установлении британского протектората над Тибетом – страной, в адрес которой Китай выдвигал неясные претензии относительно сюзеренитета, не подкрепленные политически. Действующей силой этого авантюрного предприятия был лорд Керзон, амбициозный вице-король Индии. Лондон, однако, не был заинтересован даже в минимальных обязательствах перед экономически и стратегически незначительной страной и дезавуировал сомнительные успехи своих «людей на местах»[425].

Британский политический класс также успешно адаптировался к изменившимся внешним обстоятельствам, когда в последней трети XIX века новые великие державы начали проводить активную внешнюю политику и позиции британской экономики по сравнению с другими ухудшились. Хотя британскую мировую гегемонию – то есть положение, при котором ничего действительно важного помимо воли Британской империи произойти не могло, – удержать не удалось, все же британской политике пусть и с трудом, но удалось найти середину между защитой имеющихся активов и использованием новых экономических и территориальных возможностей[426]. На протяжении всего XIX века Великобритания выступала в разных обличьях и претерпела различные метаморфозы. Но она все время оставалась самой успешной империей Европы той эпохи и смогла после Первой мировой войны под эгидой Лиги Наций даже расширить сферу своего контроля за счет нескольких «подмандатных территорий» (в том числе Ирака, Иордании и Палестины).

Факторы стабильности

Помимо перечисленных выше факторов относительный успех объясняется следующими причинами.

Первое. Как отметили Энтони Хопкинс и Питер Кейн, главной движущей силой британской экспансии в метрополии были отнюдь не интересы промышленной отрасли, а финансовый сектор из лондонского Сити, имевший тесные связи с интересами открытого для модернизации аграрного сектора. В Лондоне располагались самые влиятельные банки и самые большие страховые компании в мире. Сити финансировал судоходство и внешнюю торговлю самых разнообразных наций. Он был средоточием международных частных инвестиций. Желающие инвестировать в Китае, Аргентине или Османской империи делали это в финансовом центре, Лондоне. Фунт стерлингов являлся важнейшей мировой валютой, а механизмы золотого стандарта были, по сути, запущены из Лондона. Финансы обладали преимуществом над промышленностью, так как не были привязаны к определенной территории. Поэтому они сами по себе менее «национальны». Деньги со всего мира стекались в финансовый центр – Лондон. Сити был, таким образом, не только экономическим центром собственно колониальной империи или даже более обширной сферы политического влияния Великобритании. Он являлся глобальным центром управления финансовыми и товарными потоками, не имевшим конкурентов до подъема Нью-Йорка[427].

Второе. Со временем администраторы Британской империи, наученные в начале нашей эпохи горьким опытом политических промахов в ходе американского кризиса 1770‑х годов, разработали и многократно испытали на практике чрезвычайно дифференцированный набор инструментов вмешательства. Основной принцип интервенционизма в эпоху, когда понятие «интервенция» имело менее негативный оттенок[428], чем сегодня, состоял в оптимизации применения средств. Это не является само собой разумеющимся для империй, как показывает пример США, прибегавших в ХX веке к достаточно раннему массивному применению военной силы. Британская империя всегда держала эту силу на заднем плане и проявляла исключительную виртуозность в создании атмосферы запугивания. Британские дипломаты и военнослужащие мастерски применяли различного рода давление и шантаж. Пока для достижения заданных целей хватало убеждения и давления (persuasion and pressure), не было