Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

единство из общей национальной генеалогии. Все белое и черное население США было в той или иной степени «приезжим». Миф о «плавильном котле» культур далек от действительности и никогда не был основой национального самосознания. Поэтому здесь не играл роли и дихотомический базовый образ «мы – они», свойственный европейскому национализму. Ибо точно определить, кто такие «мы», было невозможно. Американцы XIX столетия были в плену многоступенчатой иерархии различий, необходимости и в то же время нестабильности упорядочивающей категории «раса»[401] – типично имперский мировоззренческий растр, который находил свое отражение в многообразных формах расовой сегрегации.

6. «Британский мир»

Имперский национализм и глобальное видение

Британская империя была не только крупнейшей – с большим отрывом – по площади и населению среди империй XIX столетия[402]. Она отличалась от других и по своей сути. Великобритания была тем, что можно назвать имперским национальным государством: национальное государство, ставшее в результате своих внутренних тенденций уже в доимперскую эпоху политически единым и территориально зафиксированным в своих границах, чьи политики со временем научились определять национальные интересы как имперские и наоборот. В современной историографии обращают внимание на то, что не следует преувеличивать национальную однородность Соединенного Королевства. Великобритания, с этой позиции, была и по сей день служит объединяющей оболочкой для четырех различных наций: англичан, шотландцев, валлийцев и северных ирландцев. В пользу этой точки зрения говорит многое и из ее имперской истории. Шотландцы в Британской империи были непропорционально активны одновременно как коммерсанты, солдаты и миссионеры. Некоторые даже говорили о тайных шотландских империях внутри Британской. Положение ирландцев было противоречивым. С одной стороны, католическое население острова имело все причины чувствовать себя обделенными (после присоединения к Великобритании в 1801 году) в качестве полуколонии, с другой стороны, многие ирландцы, в том числе католики, с энтузиазмом принимали участие в деятельности Британской империи[403]. Несмотря на эти различия, которые прежде всего бросались в глаза самим британцам, непреложен факт, что во всем остальном мире Великобритания воспринималась как единое имперское национальное государство.

Представление высшего слоя и интеллектуальной элиты Великобритании о самих себе длительное время подразумевало, что вирус национализма обошел государство стороной. Националистами были узколобые континентальные европейцы, британцы же мыслили космополитично. Великобритания с этой точки зрения была своего рода национальным государством без национализма. Сегодня такого уже никто утверждать не сможет. Напротив, показательным был парадокс имперского национализма. Он возник в 1790‑х годах в качестве национального чувства, черпавшего энергию из имперских успехов того времени[404]. Британец (мужчина) ощущал свое превосходство в искусстве завоеваний, в успешной торговле, в благодеяниях, которое приносило всем соприкасавшимся с ним британское владычество. В таком видении самих себя британцы превосходили не только цветные народы, которые нуждались в дисциплинирующем и в то же время цивилизующем руководстве, но и другие европейские государства, ни одно из которых даже близко не имело таких успехов за океаном, как Великобритания. Подобный особый империализм сохранялся в течение всего XIX столетия. То, что он иногда становился «джингоизмом», было менее важно, чем факт его фундаментальной преемственности. Имперский национализм был связан с религиозным миссионерством протестантизма, в котором ценились такие качества, как лидерство и сила характера. Представление о том, что англичане избраны Провидением для усовершенствования мира, создавал своего рода основной тон британского самосознания среди тех групп населения, чей горизонт простирался за пределы своих локальных сфер. Подобно французам после революции британцы ощущали себя «универсальной» нацией, культурные достижения которой имели всеобщее значение и давали тем самым своим носителям право распространять ее повсеместно.

Поэтому в своей основе отношение британцев к миру на протяжении всего XIX столетия было цивилизационно-миссионерским. Аргумент о долге освобождения народов, угнетаемых деспотией и омраченных нехристианскими суевериями, редко давал осечку. Великобритания была страной, в которой родилась идея о гуманитарных интервенциях и в которой – у Джона Стюарта Милля – была разработана и до сих пор чрезвычайно актуальная проблема межгосударственной интервенции[405]. Уже четвертая Англо-майсурская война, закончившаяся в 1799 году победой над Типу Султаном, в отличие от трех предыдущих, интерпретированных как военно-политический конфликт, была представлена пропагандой освободительной войной против мусульманского тирана. Еще большее значение для британского самосознания имела публично объявленная борьба с работорговлей, которая привела к победе противников рабства в британском парламенте в 1807 году. В последующие десятилетия основной задачей королевского военного флота стал захват невольничьих кораблей третьих стран и освобождение невольников. То, что посредством подобного панинтервенционализма решались национальные стратегические интересы, было приятным побочным эффектом. Речь тут шла не столько о мировом господстве на море, сколько, как выразился Шумпетер, о «морской транспортной полиции»[406]. Идеологическим центром отношения британцев к миру была цивилизаторская миссия, которая осуществлялась прагматичными средствами и без догматичного фанатизма. В идеальном случае достаточно было лишь взглянуть на пример Британии, чтобы убедиться в его непревзойденности.

Разумеется, реальные успехи Британской империи не могут быть объяснены одним лишь коллективным самовнушением. В начале имперской карьеры небольшого архипелага в Северном море присутствовали три фактора: 1) закат голландской торговой гегемонии и коммерческий успех Ост-Индской компании; 2) глобальное усиление мощи страны в Семилетней войне, закрепленное в Парижском мирном договоре 1763 года; 3) переход к территориальному господству над богатыми областями Азии, которые могли принести существенные финансовые дивиденды. В свете вышеизложенного страна, которая управлялась со своими государственными финансами лучше, чем кто-либо в мире, и чья политическая элита приняла решение о крупных и последовательных капиталовложениях в развитие Королевского флота, была в состоянии успешно противостоять Наполеону – по крайней мере на море. В 1760‑х годах британская элита первой в Европе научилась мыслить глобально. Если до этого речь шла об отдельных разбросанных по миру владениях, то теперь возникло представление о связанной глобальной империи. Варианты решений разрабатывались в метрополии и считались применимыми для всей империи[407]. Имелись в виду морские владения, но с заделом на будущее господство на суше, в отличие от более ранней Габсбургской версии идеи универсальной империи. В конце Семилетней войны впервые возникло представление о стране, для которой не существовало преград если не для распространения своего господства, то для расширения влияния. Потеря тринадцати колоний в Северной Америке стала серьезным провалом. И тем не менее целостность империи могла быть спасена, поскольку Ост-Индская компания уже до 1783 года обеспечила благодаря энергичным реформам новую и прочную основу своей власти в Индии (хотя пока и не над Индией)[408].

Военно-морской флот, свободная торговля и британская «имперская система»

Даже во время Наполеоновских войн далеко не все шло согласно желаниям Британии: в Буэнос-Айресе в 1806 году и в войне с США в 1812 году они