Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

воли»[452]. Примечательно здесь то, что в весьма различных политических системах действовали силы, провоцировавшие войну. В России это был бескомпромиссный и недостаточно хорошо владевший информацией царь Николай I; в конце своего царствования он вел внешнюю политику по-дилетантски и единолично, ни с кем не консультируясь. Во Франции у истоков войны стоял политический авантюрист император Наполеон III, который выигрышными для престижа и пропаганды, но рискованными внешнеполитическими маневрами пытался усилить свою популярность внутри страны. В Великобритании это была с давних пор антироссийски настроенная пресса и сформировавшаяся вокруг нее общественность, которая была способна оказывать давление даже на весьма уверенный в себе (хотя к началу 1850‑х годов отнюдь не единодушный) британский политический истеблишмент.

Во-вторых, несмотря на то что сочетание факторов, приведших к ее началу, было краткосрочным и случайным, Крымская война все-таки основывалась на логике геополитических и экономических интересов, и эта логика выходила за рамки европейской системы государств. Повод к войне нашелся на периферии Европы, речь в принципе шла о том, должна ли Османская империя перейти под покровительство России или же остаться стратегическим буфером, гарантом связей Британии с Индией (Суэцкого канала тогда еще не было!) и, на будущее, стать зоной экономических интересов Великобритании. Крымская война была конфликтом между двумя великими державами, которые единственные на тот момент имели серьезные интересы в Азии. Ход и результаты этой войны показали слабость в военном отношении обеих противоборствующих сторон – и России, и Великобритании. Отсталость Российской империи стала очевидна всем, но возникли также и сильные сомнения в превосходстве Великобритании, якобы единственной мировой державы[453]. Так или иначе, весна 1854 года, когда началась война между Российской империей с одной стороны и Великобританией с Францией с другой, ознаменовала глубокий разлом в истории XIX века. Впервые после 1815 года приемлемость войны стала допускаться настолько серьезно, что она действительно произошла.

Воинственный промежуток в европейской истории закончился в 1871 году. Принимая во внимание, что на третью четверть XIX века выпали и самые крупные гражданские войны столетия – между Севером и Югом в США (1861–1865) и Тайпинская революция (1850–1864), а также мусульманские беспорядки в Китае (1855–1873), – очевидно, что это был период вспышек насилия по всему миру. Одновременность этих вспышек на разных континентах не основывалась, конечно, на каких-то общих причинах[454]. В последующее время возник один из самых больших парадоксов: с 1871 года не было никаких, даже простейших институтов и системы ценностей, обеспечивающих поддержание мира, и тем не менее в Европе в течение сорока трех лет царил мир – по крайней мере если следовать конвенции историков и не учитывать Русско-турецкую войну 1877–1878 годов, происходившую преимущественно на территории сегодняшней Болгарии. Самое поразительное в Первой мировой войне не то, что она вообще произошла, а то, что она началась так поздно.

«Системная интерпретация» европейской политики, которую американский историк Пол В. Шрёдер разработал для периода с 1815 по 1848 год, убедительно объясняет, почему в то время в Европе сохранялся мир: европейская система государств была, говоря коротко, превращена в сообщество государств[455]. Гораздо труднее объяснить стабильность Европы в период интенсивной индустриализации, ускоренного производства вооружений и повсеместно распространяющегося воинственного национализма. Каждый из различных международных кризисов, которые все же не приводили к войне, нужно было бы рассматривать отдельно[456]. Но некоторые общие аргументы все-таки можно предложить.

Первое. Долгое время ни одна европейская великая держава не производила наступательных вооружений для ведения внутриевропейских войн. Определенным исключением является соревнование в строительстве флотов между британцами и французами в 1850‑е и 1860‑е годы. Это была первая в истории гонка вооружений, которая велась не путем количественного накопления военной продукции, а путем поиска качественных преимуществ за счет новейших технологий[457]. Образование мощного немецкого национального государства в центре Европы не сразу вызвало новую гонку вооружений. Генерал-фельдмаршал фон Мольтке, главный стратег Германской империи, сделал из событий 1870–1871 годов вывод, что интересы Германии будут наилучшим образом защищены путем наращивания вооружений с целью устрашения. Этот тезис господствовал до 1897 года, когда адмирал Альфред Тирпиц, кайзер Вильгельм II и сторонники морских вооружений в германской общественности добились переориентации на строительство военного флота. Это, с одной стороны, было тенденцией в международной системе: вместо британской гегемонии установить новое равновесие сил на океанах; с другой стороны, у этой инициативы «с самого начала была направленная против Англии агрессивная цель»[458]. Великобритания приняла вызов. В обеих странах (в Германии, впрочем, без фундамента в виде традиции мореплавания, занимающей центральное место в культуре, как у англичан) военно-морской флот был сделан символом национального единства, величия и технологической мощи. Энтузиазм в отношении флота во всем мире, и особенно в Германии, основывался, кстати, на авторитете американского историка и военного теоретика – морского офицера Альфреда Тайера Мэхэна[459]. С тех пор европейская политика приобрела свой первый опыт ускоренной за счет индустриального производства гонки вооружений, в которой приняли участие все великие державы[460]. В устрашение как средство самозащиты теперь была систематически встроена воля к нападению. В отличие от гонки вооружений после 1945 года, когда атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки позволили по крайней мере приблизительно представить себе, к чему привела бы война, ведущаяся на высочайшем военно-технологическом уровне, тогда, в начале ХХ столетия вооружения наращивались без реалистических представлений о будущем.

Второе. По причинам, которые не получается объяснить «системно», в Европе не наступил вакуум власти, который мог бы дать кому-то повод для агрессивной внешней политики. Это было парадоксальным результатом вполне успешного образования национальных государств в Германии, Италии, но также и во Франции, которая быстро оправилась от военной катастрофы 1871 года. Ни одно государство не распалось. Османскую империю до 1913 года шаг за шагом вытесняли с Балканского полуострова, но она все же не рухнула таким образом, чтобы фантазии соседей насчет ее раздела имели шансы осуществиться. В 1920 году, при подписании Севрского мира, эти фантазии достигли своей высшей точки в виде планов ограничить территорию новой Турции полуостровом Малая Азия. Масштабные военные усилия Турции под руководством Мустафы Кемаля (Ататюрка) быстро положили конец таким планам, в которые были временно вовлечены даже США. В мирном договоре, подписанном в Лозанне в 1923 году, великие державы согласились с тем, что турецкое национальное государство станет сильнейшей политической силой в восточном Средиземноморье. Еще важнее была позиция Австро-Венгрии в европейском мире государств. Ее внутреннее развитие было противоречивым: впечатляющее экономическое развитие в нескольких районах страны и одновременно повышающееся напряжение между разными национальностями. Это не оказывало никакого воздействия на международные позиции Австро-Венгрии. По всем