Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

мыслимым критериям Габсбургская двуединая монархия на протяжении всего столетия была предпоследней по мощи великой державой в Европе. В течение последних сорока лет перед Первой мировой войной Австро-Венгрия была еще достаточно сильна, чтобы удерживать за собой стабильное место в Европе, но слишком слаба для того, чтобы что-то предпринять против своих главных соперников – Германии и России. Эта невольная оптимизация австрийского силового потенциала стабилизировала восточную часть Центральной Европы и не оставляла пространства для каких-либо «центральноевропейских империализмов», о которых мечтал кое-кто в Берлине и в Вене. Первая мировая война не была следствием краха Габсбургской империи; ровно наоборот.

Третье. Следствием политики Бисмарка стало то, что после 1871 года в Европе не могло быть каких-либо дуэлей между отдельными державами. Все мыслимые войны могли быть только войнами между коалициями. Но такие войны и в политическом, и в военном отношениях гораздо труднее и дольше готовить. Всем государственным мужам Европы было ясно, что следующая война в центре континента непременно коснется каждой из великих держав[461]. «Конкурентное равновесие союзов»[462] после 1871 года, страдавшее от дефицита доверия и отсутствия механизмов арбитража, поддерживалось тем, что все альянсы создавались в целях обороны: это было не «равновесие запугивания», как после 1945 года, а равновесие недоверия. Лишь в результате того, что в начале ХХ столетия распространились фантазии о последней битве («славяне против тевтонов» и так далее), а новое развитие событий на Балканах позволило малым государствам использовать в своих интересах опаснейшую линию разлома в европейской политике – границу между Австрией и Россией, – в эту систему была внесена фатальная нестабильность[463].

Четвертое. Особые отношения между Европой и заокеанскими державами также оказывали сдерживающее воздействие на конфликты. В принципе от периферии можно было ожидать выполнения различных функций для европейской системы государств. Она могла выступать «предохранительным клапаном» для внутриевропейских напряженных отношений, но и, наоборот, быть «катализатором» конфликтов, которые затем отражались на Европе, или служить экспериментальным полигоном для новых видов вооружений. Империалистические державы могли признать, что они слишком размахнулись, и умерить свой экспансионистский пыл: Россия и Британия сделали это в 1907 году, подписав Конвенцию относительно Персии, Афганистана и Тибета. Все эти варианты имели место в какой-то момент и в какой-то точке. Но решающее значение имело другое: экономически периферия все больше интегрировалась в один мир с великими державами, а в отношении внешнеполитической безопасности, наоборот, все больше от него отсоединялась. Эта отсоединенность сохранялась на протяжении всего столетия, и попытки перенести неписаные правила европейской системы государств на гонку за колонии (как это делал Бисмарк на Берлинской конференции по Африке 1884–1885 годов) в конечном итоге не увенчались успехом[464]. Разумеется, это можно утверждать только на системном уровне. В горизонте действий акторов, прежде всего Великобритании и России, вообще невозможно было провести четкого разграничения между Европой и остальным миром. Так, важной причиной постоянной поддержки Великобританией Османской империи было то, что действия против султана (претендовавшего также на религиозный сан халифа) повлекли бы за собой волнения среди миллионов индийских мусульман.

Глобальный дуализм

В отличие от различных мирных договоров раннего Нового времени, в которых регулировались и колониальные интересы, на Венском конгрессе был урегулирован только европейский мир государств. Остальной мир остался в стороне, если не считать того, что второстепенной темой дискуссий была работорговля. Сам факт того, что Османская империя не сидела за столом переговоров, наглядно демонстрировал этот малоевропейский подход. Только так мог вообще возникнуть «Восточный вопрос» как особая проблема, которая не подлежала решению с помощью механизмов, созданных в ходе Венского конгресса. Все эти механизмы применялись только в Европе: контрреволюционные интервенции или организация дипломатических встреч для точечного урегулирования конфликтов. Уже через несколько лет исключение периферии стало практически значимым. В восточном Средиземноморье великие державы, в том числе и самая реакционная из них – Россия, вопреки всем договоренностям, заключенным в отношении самой Европы, предприняли под руководством Великобритании вмешательство с целью поддержки революционного движения, направленного против старейшей из монархических династий – дома Османов, правившего с XIV века. Вмешательство в греческий вопрос не отразилось на отношениях между европейскими державами.

Во многих отношениях ограждение Европы от конфликтной периферии, решенное на Венском конгрессе, было гениальной миротворческой идеей[465]. Отголосок этой идеи прозвучал в 1823 году, когда президент Джеймс Монро провозгласил в США свою знаменитую доктрину, согласно которой обе Америки «не должны впредь рассматриваться как объекты будущей колонизации какой-либо европейской державой»[466]. Таким образом, в 1814–1823 годах по обе стороны Атлантики происходила целенаправленная деглобализация международной политики. По сравнению с великим мировым кризисом «эпохи водораздела» (1750–1850), когда революционные события в Северной Америке, во Франции и в странах Карибского бассейна вызвали последствия в таких далеких регионах, как Южная Африка, Китай и Юго-Восточная Азия, международные политические отношения фрагментировались (в то время как экономические взаимосвязи развивались). Однако в более долгосрочной перспективе это означало и другое: в период раннего модерна не удалось создать общий правовой порядок между азиатскими и европейскими державами. Было лишь признано, что другая сторона в принципе является равноправным субъектом права. Поэтому договоры и клятвы имели силу вне культурных границ. В ходе реорганизации 1814–1815 годов европейцы воздержались от инициативы создания такого глобального правового порядка. Это означало отсутствие предпосылок для обеспечения мира во всем мире. Европейцы даже не взяли на себя обязательство соблюдать на других континентах европейское международное право, являющееся важным цивилизационным достижением. Ни ius ad bellum – право, требовавшее юридических оснований для войны, ни ius in bello – право, регулировавшее способы ведения военных действий и призванное не допускать эксцессов, не применялись строго и последовательно за пределами Европы. В эпоху растущего мирового неравенства и все более острого восприятия культурных и этнических различий глобализация права могла заключаться только в постепенном утверждении европейских правовых концепций, которые к тому же на практике всегда трактовались в пользу Европы[467].

Концептуальное разделение Европы и не-Европы освободило завоевания и интервенции за океанами от тех – тогда еще минимальных – ограничений, которые накладывались на ведение европейских войн. Не было введено и никаких нормативных правил европейской системы государств, которые могли бы предотвратить или смягчить самые дерзкие формы захвата земель европейцами в других частях света, например вымогательское присвоение Россией в 1860 году больших территорий к северу от Амура, «гонку за Африку», действия Италии в Триполитании или покорение Филиппин Америкой. Однако тот факт, что такое разделение сохранялось даже в разгар империалистической агрессии, имел следствием сохранение защитного эффекта для Европы. Начиная с 1870‑х годов великие державы пришли к тому, чтобы вопросы равновесия сил